Раска загляделась на Тихого: отмяк, подобрел и уж не гляделся жутким.
– Чего молчишь-то? – голову склонил к плечу, прищурился.
– А ты где живешь?
– А ты ко мне хочешь? – ухмыльнулся, потешаясь.
– Еще чего, – Раска брови свела к переносью, осердилась вмиг. – Сама обустроюсь.
– Воля твоя. Раздумаешь, приходи, – хохотнул и повел за собой.
Раска шла по широким улицам, да поспешала, боялась отстать от Тихого и затеряться в людской толпе. Когда чуть приобвыкла, тогда уж и разумела – нравится! И град большой, и гомон, и дома, и суета, какой доселе не видала. Вот она явь – живая, настоящая – а не болото стоялое, в каком жила так долго.
У большой стогны* распрощались с дружинными: те зазывали уницу к себе, прибаутничали, а громче всех Рыжий:
– Раска, а, Раска, айда ко мне! Дом большой, а хозяйки нету. Мне б вот такую, как ты... – и не договорил, будто словом подавился.
Уница оглянулась на Хельги и сама вздрогнула: взором потемнел, руку положил на топорик и глядел на Осьму, как на ворога.
– Эта... – замялся Рыжий, – еще свидимся. Хельги, поутру к дружинной избе приду.
– Приходи, – Тихий кинул только одно слово.
Ярун почесал в бороде и махнул рукой Раске:
– Свидимся, – улыбки себе не позволил.
– Прощайте. Благо вам, сберегли, – уница кивнула и двинулась за Хельги в проулок.
Прошли меж домков, остановились у открытых ворот подворья. Раска глянула и слегка обомлела: по крыльцу куры бродили, средь двора порося в грязи хрюкал, двери дома нараспашку, а кругом то ли щепа рассыпана, но ли иное что-то – ненужное и втоптанное в землю.
У ворот стояла девица, прислонясь плечом к столбушку. Вот на нее Раска и уставилась, как на диво: тоненькая, едва не прозрачная, кудри рыжие, глаза лазоревые, на носу конопушки, а сама плачет.
– Улада, – Хельги шагнул к рыжухе, – стряслось чего?
– Матушка... – девица утерла рукавом слезы со щек. – Третьего дня умерла. Одна я теперь.
– Эх ты, – Тихий двинулся к рыжей. – Улада, ты ела иль позабыла? Слышу, корова мычит, ты ее-то кормила?
– А? – рыжуха огляделась, будто не разумея, где она и зачем. – Желана приносила мне каши.
И снова зашлась горькими слезами.
Раску будто кто стукнул. Больно стало за осиротевшую Уладу, да и за себя до горки: без родни, без дома, в большом и незнакомом Новограде.
Уница слез себе не дозволила, а вот слов кинула: