Вся система литературы, кино, искусства серьезным образом была ориентирована на отображение труда, который символизировался как всеобщее счастье. Соцреализм тоже был направлен на труд. Как следствие, жизнь людей, успешность их судеб вытекали из успешности их труда. Но это как бы не было труд индивидуального порядка, поскольку герои выполняли план своего цеха или завода, колхоза или совхоза, шахты. Как писал В. Маяковский: «Радуюсь я – это мой труд вливается в труд моей республики». То есть акцент труда виделся в общественной пользе, символизировался именно так.
Это был такой почти бесконечный поток мягкой пропаганды: «В Советском Союзе превозносился труд как явление и феномен. Не лишь результат, а конкретно – процесс. Псевдо-эллинистические барельефы c токарями и доярками, „барочные” виноградники и золотые пашни, трактора, домны, градирни, ЛЭПы – искусство бесперебойно славило работу и работника» [2].
Страну все время поднимали на прорыв и порыв. Это была попытка сохранить ощущение революционного рывка 1917-го, который подавался как «заря» всего человечества. Это было движение, а не покой. Молодая страна, молодые руководители… Это не время застоя, когда все уже были стары – и страна, и руководство. Брежнев один раз в 1979 году даже потерял сознание на заседании политбюро.
При этом единое руководство – и страной, и индустрией, и пропагандой – могли задавать нужную скорость развития или хотя бы ощущение этой скорости. Причем пропагандой было все: кино, песня, книга, спектакль. При сильной и умелой пропаганде происходит перетекание ее модели из общественной в личную. Модель мира советского человека была скорее государственно, чем личностно ориентированной. Личные интересы уходили на периферию. Их высмеивали как Эллочку Людоедку c ее ситечком [3].
«Время, вперед!» говорила музыка из сюиты Георгия Свиридова, звучащая в заставке основной новостной телепрограммы «Время», которую не мог пропустить ни один советский человек. Мир двадцатых, когда и произошел реальный разрыв времен, смыкался в этом плане c миром послевоенным в надежде сохранить скорость своего развития.
Но после двадцатых пришли тридцатые. Комсомольцы повзрослели, быт стал конкурировать c порывами. И это перенеслось назад из домашнего быта в общественный. Людям нужна была передышка, хотя бы временная. Они были за, но практикуемая мобилизационная экономика и политика упирались в торможение бытом. Даже у Маяковского было сходное наблюдение перехода порыва в торможение, хотя и личностное, и в другое время: «любовная лодка разбилась о быт».