Государство ответило на этот призыв: «Уже в 1930-х годах вкусы и смыслы кардинально поменялись – начались статьи о том, что Демьян Бедный – это, конечно же, хорошо, но дворянский пиит Пушкин – это база и без него – никак. Вальс и мазурка, Новогодняя елка в бывшем Дворянском Собрании, портики и колонны, маскарад c фейерверком в Сокольниках. Рабочие клубы переименовались в дворцы культуры, а стильная бедность конструктивного рацио была объявлена „проявлением буржуазного формализма”. О домах-коммунах предпочитали больше не вспоминать, а молодых пролетариев срочно принялись учить старорежимному политесу» [4].
То есть снятие мобилизационного напряжения сразу привело к частичной смене парадигмы, которую взяли из прошлой жизни. Это был в определенной степени послереволюционный откат к спокойной жизни.
Внезапно вернулась и елка, которая до этого преследовалась как признак религиозного рождества. Вот как это было: «Все началось c того, что четверо высокопоставленных вождей во главе со Сталиным 27 декабря 1935 года ехали в машине по Москве, осматривая предновогоднюю столицу. Вот как об этом в своих мемуарах рассказывал Н. С. Хрущев: „Вышли мы, сели в машину Сталина. Поместились все в одной. Ехали и разговаривали. Постышев поднял тогда вопрос: „Товарищ Сталин, вот была бы хорошая традиция, и народу понравилась, а детям особенно принесла бы радость, – рождественская елка. Мы это сейчас осуждаем. А не вернуть ли детям елку?” Сталин поддержал его: „Возьмите на себя инициативу, выступите в печати c предложением вернуть детям елку, а мы поддержим”. Сказано – сделано. Уже 28 декабря 1935 года в „Правде” вышла заметка Павла Постышева: „Давайте организуем к Новому году детям хорошую елку!”» [5].
Так елка вдруг из алфавита символов прошлой системы появилась в следующей. Так постепенно Сталин возвращал символизации, уничтоженные после революции. Появились министры и воинские звания, вернулись погоны у военных. И это говорит о его определенной удовлетворенности жизнью в стране, которая и разрешила возврат старых символов.
Советское искусство было достаточно сильным, хотя ему приходилось соединять в себе казалось бы несоединимое: идеологические и художественные требования. Но другого варианта не было, поэтому сильные умные писатели и художники всегда оставались и пропагандистами, если хотели, чтобы их текст увидел свет. Просто известный писатель имел возможность хоть как-то бороться c цензурой.