прочь с ботинок моих отлетев,
не пристала к ним больше потом.
И проснулся, до этого спящий,
дух иной. Он согрет был теплом
звуков музыки нежно-изящной.
Пальцы вскоре достигли размаха,
вдохновенье бывало бесовское,
я порхал по прелюдиям Баха,
утопал в «Сладкой грёзе»3 Чайковского.
А однажды я с бабушкой съездил
на балет «Лебединое озеро»
и Одеттой-Одилией4 бредил
после этого словно в гипнозе я!
Устремились глаза мои к небу —
там искал утоления жажды.
Все влекло меня, где еще не был.
К дню рождения папа однажды
мне вручил телескоп многолинзовый.
И открыли чердачные окна
мир ландшафта холодный, таинственный,
лунных кратеров мир бесподобный.
Каплей крови на небе светил
Марс, загадками полон до края.
Телескопом едва я ловил
его маленький диск, замирая
от волненья, пытался следы
я найти голубой Аэлиты5
средь каналов без капли воды.
Но они от меня были скрыты.
Я едва удержался от слез:
до чего ж далеки небеса!
Но небесных ли только мир звезд
примагнитить способен глаза?
А друзья же моим телескопом
наблюдали объект подоступней.
Без конца они пялились в окна,
где «улов» доставался им крупный:
каждый вечер девчата «на бис»
все свои обнажая округлости,
представляли бесплатный стриптиз,
не зашторив окошко по глупости.
Впрочем, это понятно ежу:
нам соблазны уснуть не давали,
возраст наш подходил к рубежу,
когда в жилах гормоны взыграли.
…………………………………………
Мне тринадцать исполнилось лет
бог Амур6 надо мною курсировал.
Наступил неизбежный момент —
в юном сердце заряд сдетонировал.
Было так: у Олега – приятеля
увлеченье имелось одно.
Ох, и страстный он был собиратель
всевозможных коллекций! Полно
у него было марок почтовых,
на стенах же пестрели значки,
и экзотика насекомых
наполняла его коробки.
На столе под стеклом было нечто,
то, что мне послужило бедой,
и о чём размышлять бесконечно
предначертано странной судьбой.
На столе том была галерея
знаменитых, прекрасных лиц,
тех, чья слава экранная реяла
повсеместно, не зная границ.
Пробегусь я галопом по перечню
удивительных этих имен,
что среди мыльных опер теперешних
вспоминаю, как розовый сон.
Первый ряд был витриной комедии,
здесь бросались в глаза трое молодцев.
Вряд ли кто-то бы смог не заметить их —
знаменитой «святой кинотроицы»:
на окурках танцора Бывалого —
Моргунова, а рядом с ним Вицина —
Труса хитрого, сентиментального.
С детства дороги нам эти лица.*