, а я женщина. Я шла не по дорожке, а по газону, на который допускались исключительно студенты и преподаватели. Таким, как я, следовало ходить по гравийной дорожке.
Цепочка умозаключений выстроилась буквально за пару секунд. Стоило мне сойти с травы на дорожку, как педель спокойно опустил руки, а его лицо более не выражало гнева. И хоть идти по гравию было менее приятно, ничего страшного не случилось. Я могла попенять сотрудникам и студентам учебного заведения, к территории которого вот уже три столетия относился злосчастный газон, лишь на то, что из-за этого происшествия моя мысль внезапно скрылась в неизвестном направлении. Сейчас уже и не вспомню, в погоне за какой идеей я столь неосмотрительно нарушила правила.
В то октябрьское утро на землю, словно теплое облако, снизошло ощущение умиротворения. Если вы ищете умиротворения, то лучшего места, чем четырехугольные дворы>10 Оксбриджа, не найти. Прогуливаясь мимо старинных университетских зданий, я чувствовала, как суетность настоящего растворяется в окружающей красоте и спокойствии. Я словно оказалась внутри волшебного стеклянного купола, куда не проникал ни единый звук. Сознание, освобожденное от постоянного воздействия фактов (если только вы не шагнули на запретный газон), парило в чудесной невесомости, наслаждаясь гармонией текущего момента.
И тут совершенно случайно в памяти всплыл давний очерк о поездке в Оксбридж на каникулах, а затем имя Чарльза Лэма>11. «Святой Чарльз», как выразился Теккерей>12, с благоговейным трепетом прикладывая ко лбу письмо Лэма. Далее я подумала (передаю вам свои мысли в том порядке, в каком они меня посещали), что среди всех людей, отошедших в мир иной, Чарльза Лэма можно назвать самым великим гением. Вот бы спросить у него: «Скажите, как вы писали свои очерки?» Ведь эссе Лэма превосходят даже работы Макса Бирбома>13, при всем их совершенстве. Лэма отличает смелый полет фантазии и гениальность, подобная яркой вспышке молнии, – благодаря этому рождается текст, пусть и неидеальный, но божественно поэтичный.
Примерно сто лет назад Лэм посетил Оксбридж. И, конечно, написал очерк (название не припомню) об увиденной здесь рукописи одной из поэм Мильтона. Речь вроде бы шла о поэме «Люсидас». Лэм поведал об охватившем его чувстве ужаса при мысли, что хоть одно слово поэмы могло бы быть другим. Любые изменения, даже сделанные рукой самого Мильтона, казались святотатством. В следующее мгновение я ради забавы стала припоминать поэму «Люсидас», пытаясь угадать, какие именно слова изменил Мильтон, и почему. А потом меня осенило: рукопись, на которую смотрел Лэм, находится в какой-то сотне метров отсюда! А что, если повторить маршрут Лэма и, пройдя через двор, отправиться в ту самую библиотеку, где хранится знаменитое сокровище? По пути я вспомнила, что в библиотеке можно увидеть еще один шедевр – рукопись романа Теккерея «История Генри Эсмонда». По мнению литературных критиков, это произведение – вершина творчества писателя. Однако, на мой взгляд, некая искусственность языка, стилизованного под речь восемнадцатого века, затрудняет восприятие. Разве только подобный стиль был действительно присущ Теккерею. И вот тут могла здорово помочь рукопись. Взглянув на нее, легче понять, какие изменения вносил автор и почему: делалось ли это ради формы или ради содержания. В таком случае далее необходимо решить для себя, что такое форма, а что – содержание. Вопрос, который…