Мы могли бы взять вашу столицу силой, но мы были так добры, что женились на ней.
Генрих Манн
Город глухо молчал, с обреченным отчуждением встречая нежеланных гостей. Улицы были почти безлюдны, а ставни закрыты, и даже собаки не лаяли, прячась по подворотням. И только сквозь щелки чердачных окон чьи-то беспокойные взгляды напряженно следили за небольшой армией, с трудом протискивающейся по узким улочкам старого Парижа. Шел дождь, и лошади, привычные к мягкому дерну, недовольно фыркали, ступая по мокрым камням мостовых. Потоки воды, перемешанные с помоями, мусором и конским навозом, сбегали в Сену, вбирая в себя сомнительные ароматы большого и грязного города. Северное лето 1572 года от Рождества Христова было в самом разгаре. Войска гугенотов со знаменосцем во главе входили в католический Париж.
Впрочем, сегодня они шли с миром: король Наваррский спешил на свою свадьбу с принцессой дома Валуа6, чтобы скрепить этим брачным союзом Сен-Жерменский договор, уже третий по счету в череде гражданских войн и примирений.
Жан-Антуан д’Англере7, сидя на втором этаже трактира «Синий петух», с тревогой наблюдал, как вражеская армия движется по улицам любимого города прямо к Лувру, самому его сердцу. Сегодня заведение было закрыто, но своему давнему клиенту, хозяин разрешил пройти наверх.
Д’Англере видел, как под мокрым поникшим штандартом проехал сам титулованный жених. На правой руке его чернела траурная повязка – два месяца назад здесь, в Париже, умерла от чахотки его мать, королева Жанна, и принц Наваррский стал независимым властителем маленькой горной страны. Юноша был маловат ростом, остронос и всем своим видом напоминал о том, что королевство его невелико и небогато, а потому и сам он как бы и ненастоящий король. Лицо его не отличалось красотой, однако даже в этот мрачный день оставалось живым и готовым к улыбке, чем вызывало желание улыбнуться в ответ. Завидев в одном из немногих приоткрытых окон белый чепец чьей-то горничной, молодой государь галантно приподнял шляпу и слегка поклонился незнакомке.
Д’Англере усмехнулся. Почему-то он представлял себе главаря ненавистных гугенотов совсем иначе.
Почетное место по правую руку от него занимал другой молодой человек. Наверное, принц Конде, догадался д’Англере. Он был заметно красивее, чем его венценосный родственник. На его юном лице, обрамленном светлыми локонами, читались ум и аристократизм, а корона пошла бы ему, наверное, куда больше. Но судьбе было угодно распорядиться по-своему.