Генрих не мог бы сказать такими словами, но сейчас каждой клеточкой своего тела и всеми струнами души ощущал он красоту и мощь мироздания. Словно первый человек на земле, он чувствовал свою общность с огромным миром, что простирался пред ним до горизонта.
– Разве нуждается человек в посредниках, чтобы говорить с Создателем? – сказал Сегюр. – Жадные папские сановники стремятся отнять у нас это святое право, что от рождения дано каждому. Они желают присвоить себе Бога, чтобы вновь превратить людей в послушное стадо овец, бессмысленно бредущих за пастырем, роль коего католическая Церковь берет себе. Я верю, что когда-нибудь все христиане, вырвавшись из темницы папизма, обретут единение с Богом. И я готов воевать за это до последней капли крови!
Генрих улыбнулся. Все это было таким родным и знакомым, что можно было и не отвечать, ибо всякий вечер у костра сводился к подобным беседам. Порой Генрих задумывался о том, что, к стыду своему, сам он не так уж и религиозен. Когда он видел фанатичный блеск в глазах своих друзей, то вынужден был признать, что не разделяет их чувств.
И все же Генрих Наваррский считал себя убежденным протестантом. Новая вера создала вокруг себя целый мир, в котором каждый узнавал своих, и Генрих был его частью. Частью этого мира были его мать и сестра, обе суровые гугенотки. Частью этого мира были самые близкие его друзья и все, кого он любил. И даже родная провинция, любимый южный Нерак с его розами и каштанами. И эти летние вечера у костра. А потому, когда юный принц Наваррский, став главою протестантской партии после смерти Луи де Конде5, давал клятву защищать свою веру до последней капли крови, он клялся искренне. Ибо в торжественные слова обета вкладывал он приземленный и вполне понятный ему смысл защиты всего того, чем дорожил в жизни.
Генрих знал, что мир этот прекрасен не для всех. Сегодня он мог в очередной раз убедиться в этом. Но, как все юные принцы, искренне полагал, что именно ему по силам исправить несовершенство жизни.
Кто-то затянул двадцать шестой псалом Давида. Другие голоса подхватили знакомые слова, и вскоре над деревьями полетела торжественная и печальная мелодия. И в мелодии этой сливалось все то, что роднило между собою их души, словно они были даже не братьями, а одним человеком, стремящимся к счастью.