Заклинание подобной сложности нужно плести несколько недель. Судя по яркости свечения, оно поглощало любое эхо, причем до последнего звука. Ну, и зачем Грегу такое понадобилось?
Обогнув стопки папок, я направилась к полке. Старое издание «Альманаха волшебных креатур», еще более древнее – «Сокровенного словаря», Библия, прекрасный экземпляр Корана в кожаном переплете с золотым тиснением, еще какие-то фолианты по религии и тоненькая книжка Спенсера «Королева фей».
Каталожные шкафы, как я и предполагала, пустовали. Ящики промаркированы собственным кодом Грега, которым я не владела. Впрочем, какая разница? Взяв ближайшую стопку папок, я опустила ее в первый попавшийся ящик.
Два часа спустя, убрав скоросшиватели и бумаги с пола и стульев, я принялась за стол. И вдруг мне на глаза попался желтый конверт. Он лежал на самом верху центральной стопки. Не заметить мое имя, написанное черным маркером, было невозможно. Летящий почерк принадлежал Грегу.
Переложив какие-то документы на пол, я пододвинула стул, села и вытряхнула содержимое конверта. Из него выпали фотографии и письмо. На снимке – две пары. Мой отец, нескладный, рыжеволосый и невероятно широкоплечий, обнимал за плечи женщину, вероятно, – мою мать. В памяти у некоторых детей остаются туманные воспоминания об умерших родителях: тембр голоса, едва уловимый запах, неясный образ.
Но я совсем не помнила мать. Вообще. Будто ее никогда не существовало. Отец не сохранил ее фотографий, наверное, это было для него слишком болезненно. Поэтому я знала о ней только по его рассказам: мол, симпатичная длинноволосая блондинка. Вгляделась в женщину на фото. Невысокая, миниатюрная. Тонкие черты лица, стройная, однако без намека на хрупкость. Поза естественная и уверенная. В облике чувствовалось осознание собственной силы и всепроникающее обаяние. Она была прекрасна.
И отец, и Грег хором утверждали, что я на нее похожа, но сколько я ни вглядывалась в снимок, сходства не находила. Мое лицо – грубее, рот – шире, губы лишь с натяжкой можно назвать пухлыми. Правда, мне повезло унаследовать темно-карий цвет материнских глаз, но у моих – иной разрез: странно-миндалевидный, удлиненный. И кожа темнее. Чуть переусердствую с тушью и подводкой, – легко сойду за цыганку.
И еще. Лицо матери казалось эталоном женской нежности. Мне до нее далеко. Если бы мы очутились в комнате, полной людей, уверена, на меня бы никто и не взглянул. А если бы кто решил перекинуться словечком-другим, одна ее улыбка, – и ухажер переметнулся бы к ней.