Он вдруг вспомнил про кресты и косо, как бы невзначай, глянул на ладонь. Кресты были на месте…
Зычный голос Старшого оборвал его мысли.
– Ну, ты что, Губошлеп, сам решил тут остаться или как?.. Что там телишься?.. Не идет, его благородие, так помоги! Тащи на свет божий его… увидим, что осталось, ядрена вошь, от этой, бело-казачьей сволочи?… мать его ети. Ха – ха! – срываясь на матерщину, зло прохрипел Старшой, ядовито хохотнув при этом.
Злая усмешка его была визитной ему карточкой в разговоре с этими, как он называл несчастных, «существами», как и со всеми, кто хоть сколько-нибудь ниже был его по рангу. «Ха – ха» будто прилипла к его губам и она срывалась как придется, – по делу и без дела. Это, видимо, было его «домашнее задание» в той школе ненависти и унижения человека, которую он прошел когда-то на зоне. Той школы, где каждому вбивали в башку: «Нет человека – нет проблемы». В этой школе ненависти было входу и другое выражение Хозяина, вошедшее в «классику» зоны: «Русские бабы еще нарожают!».
– Ты, олух царя небесного, – не унимался Старшой. – Узнай, может он ждет, чтоб его исповедали? Так скажи ему, что наш поп уже представился, а заупокойную и я ему отпою так, что сам на небеса запросится. Так отпою, что сатане плохо станет. Грехов на энтом казаке много, знаю, как на сучке блох! Ха – Ха! – заржал Старшой, щеря редкие крупные лошадиные зубы.
Старшой стоял в тамбуре вагона для смертников, из открытой двери в вагон несло смрадом городского сортира. «Свинарник! – отвернувшись, буркнул он про себя. – Здесь можно с непривычки и задохнуться…». Хотя ему был знаком этот липкий запах человеческого смрада тюремных камер и лагерных бараков. Это естественный запах мест, где человек живет в неволи, на положении скота, им русского человека не удивить. А он, пройдя огонь и воды лагерей, а также «медные трубы» десятника на зоне, давно перестал чему-либо удивляться. Человек такая скотинка, что сможет вынести все. А уж русскому – ему чем хуже, тем лучше. Так нам внушал «ученый еврей» на зоне. Поначалу было неловко, когда военный комендант вокзала нос воротил при моем появлении, а секретарша платочком нос зажимала, – не нравилось им, что от меня, как от асанизатора, поди, несло. Ничего, попривыкли к запахам пролетарской власти. А тем более при нашем деле: утилизации врагов народа. Вагон, что морг на колесах – здесь стены – не то, что мы, охрана! – и те пропитаны запахом смерти!