Но тогда – сразу на допросе – я не признал Даурова, сказав, что в тумане не мог разобрать личность офицера. Так что, выходит, никто не должен знать о нашем знакомстве. Хотя нонешний Старшой на меня косо поглядывает, должно, не дает ему покоя моя служба при царе. А может, что-то он слышал о том побеге?
…Интересно,… что у него на уме? Не испортит ли он мне задуманное? Хотя узнай он о том, что я где-то уже встречался с Дауровым, мне, поди, несдобровать. Я – ладно, не большая потеря… А помочь, однако, Даурову надо… и откладывать более некуда. Ноне все складывается, как надо. Пока… Если Старшой еще что-то не выкинет? Может «рулетку» задумал еще раз на нем опробовать? Обычно второго раза не бывает, да еще днем… Уж не затеял ли он чего-то еще с ним сыграть? Этот Старшой еще та, шкура! А может сам приведет в исполнение? Он сам не раз говорил, что у него на этого казачка рука чешется! Я-то сразу раскусил Старшого, эту лагерную шкуру… А этот казак, отчаянная голова, только он мог заварить тот побег, вернуть несчастных людей, – им могилы уже вырыты были, – почитай, с того света. И это, говорят, справедливая ноне власть. Старшой вчера сапоги лизал лагерному начальнику, чтоб в десятники выбиться, а теперь он Даурова заживо гноит здесь за то, что тот побег учинил, и освободил тех, кто ноне у власти. Уж нет, этому не бывать…
И все ж одна неувязка осталась. Почему, вернувшись с пакетом от коменданта, Старшой решил
исполнение делать днем? Такое за всю его службу впервые. Спешит или выслуживается? А может и то и другое. Он хорошо знает, что за несвоевременное освобождение вагона под новые партии невольников, многих из Старших убрали, с этого, как они сами говорили, «теплого места».
В тот же день, когда Старшой отправился к коменданту вокзала, он с напарником пошел как обычно в буфет вокзала, чтобы собрать со столов остатки для смертников. Ведь нонешний Старшой на это не выделял ни копейки. Хотя прошлые Старшие, помнится, хотя бы на хлеб, но давали. Ну, да бог с ним. Пока мы, значит, суд да дело… подходит дамочка, городская с виду, и предлагает все взять с ее стола. Ну, мы мигом сообразили – что почем… А она меня этак чуть в сторону повернула и о чем- то быстро залепетала… я смотрю на нее и чувствую, что я где-то видел это лицо, – а память на лица отменная у меня! Она что говорит, а я на нее смотрю, – неужто она меня не признала. Она, должно, видит, что я не в своем уме, мигом схватила мою ладошку и три креста химическим карандашом начертила. Я пока очухался – ее и след простыл. Вот и ходил все эти дни как чумной-какой. Так видно с виду Старшому показался. Он, мол, надо за пакетом к коменданту. А я вроде дурачком прикинулся: глаза закатил и молчу. А на меня, бывает, такое накатывает иной раз. Старшой знал, что у меня иногда не все «дома» в головой. «Значит ты того, – он мотнул пальцем у своего виска. – Уж не свихнулся ли ты, паря?». А я, возьми, да голову опусти – он, видать, так и понял, что я согласно кивнул головой. Он отстал от меня. Видать, куда уж там меня, полоумного, за пакетом слать. Вот таким макаром я и отделался от Старшого. А он Ваську направил. А я и в самом деле хожу как чумной из угла в угол, – эта дамочка, что в буфете была, из головы не выходит. С непривычки и в самом деле даже дурно в голове стало. И к чему бы все это? Откуда бы этой незнакомке знать, где Дауров? Ну, да бог с ним. Откуда она могла знать всю тайну об этом секретном вагоне? Ведь все ею рассчитано: и точное время прибытия, и именно на этой станции, а не на другой. Сколь их до этого остановок у нас было! Может что-то неладное затевается вокруг Даурова, и она хочет как-то предупредить его? Вон и Старшой почему-то ноне при таком параде… К чему бы все это?»