Бока – багряной окраски,
Головка точно наперсток,
Как бисер – быстрые глазки.
И вдруг чешуйки раскрылись,
Девичий облик являя,
И косы вновь распустились,
И грудь видна молодая.
На щечках – алые розы…
Камыш раздвинув руками,
Туда, где клонятся лозы,
Плывет, взмахнув плавниками.
И, на руки взяв ребенка,
К груди прижала родимой
И вдруг запела так звонко:
«Люли-люли, мой любимый!..
Затих ребенок, довольный;
На сук повесила зыбку
И вновь кидается в волны
И превращается в рыбку.
Оделась вновь чешуею,
Совсем как было вначале;
Плеснула – и над водою,
Кипя, круги побежали…
И к ночи и спозаранку,
Лишь старый сойдет в долину,
Являлася свитезянка,
Кормила милого сына.
Но раз, в урочную пору,
Никто к реке не явился.
Уже и сумерки скоро
Нет старого!
Где ж он скрылся?
Не мог он тропкой лесною
К тому пройти закоулку:
Сам пан с своею женою
Пошел туда на прогулку.
Сидит старик под ветвями
И ждет; ему непонятно:
Часы бегут за часами,
Не видно пана обратно!
Ладонью глаз прикрывая
И щурясь, смотрит он зорко:
Жара свалила дневная,
Горит вечерняя зорька.
И лишь когда потемнело
И звезды вышли ночные,
Старик подкрался несмело,
Глядит в просторы речные.
О господи! Что за чудо?
Все дивно переменилось:
Песчаные рвы повсюду,
Где прежде речка струилась.
Лишь клочья одежды рваной
Валяются где попало.
Ни пани нету, ни пана
Как будто и не бывало!
А там, где речка бежала,
Большая глыба чернела
И странно напоминала
Два человеческих тела.
Застыл старик в изумленье,
Не может вымолвить слова;
Искал в уме объясненья
И не нашел никакого!
Позвал он: «Кшися, эй, Кшися!»
Лишь эхо вторит ответно;
Но ни в долине, ни в выси
Живой души не приметно.
Взглянул на ров, на каменья,
Пот вытер бледной рукою
И, словно бы в подтвержденье,
Кивнул седой головою.
Взял на руки он малютку,
Творя молитву невнятно,
И вдруг, осклабившись жутко,
Заторопился обратно.