В белом безмолвие бледное солнце
спрячет, когда-то несбывшийся сон,
кто-то уже никогда не проснётся,
ты или я, или, может быть, он…
Небо сжимается в раме оконной,
ветка рябины с худым воробьём.
Мир умещается в лике иконы —
так до весны долежим, доживём,
может, дождёмся и птичьих мелодий,
в сквере звучанья цветаевских строк…
Каждый отсюда когда-то уходит,
разным бывает лишь выпавший срок.
Где-то мой сон заплутал в белозимье,
в млечном тумане проснуться трудней.
Справимся.
Только рассвет принеси мне
старый знакомый, седой воробей.
***
С этой девочкой вовсе я не был знаком,
просто видел в глазах голубое сиянье,
в лужу влезла девчушка, от мамы тайком,
затаив от волнения даже дыханье.
Там в зелёной воде, что упала с небес,
облаками укутались босые ноги,
и улыбка её в ожиданье чудес,
так манила, как манит к удаче дорога.
Я стоял и смотрел: чуть бочком гражданин
шёл по краешку лужи, скривившись в ухмылке,
а девчушка, как будто следила за ним
и с улыбкой поправила бант на затылке.
В луже ножкою топнув, взболтнула всю муть
и круги по воде разошлись к краю лужи.
– Люди, видите ангелы в лужах живут,
и оттуда, наверно, вселяются в души.
А тепло увлекало дитя к озорству,
ветерок, освежая, струился по коже,
неужели, быть в луже и пить синеву —
не такое уж дело плохое? А, может…
***
На пепелище – цветы и затишье,
ужас застывший, у ног,
снег окропила «Зимняя вишня»,
чёрный разбрызгала сок.
В мареве лжи, это ль видит Всевышний —
вновь погибает народ,
сок исчерпала весь «зимняя вишня»,
завтра за кем смерть придёт?
Снова погиб кто-то в «Скорой карете»,
кто-то, шагнув из огня,
кто же за жизни погибших в ответе —
тот, кто прошёл сторонясь,
кто побоялся в глаза глянуть людям,
что потеряли детей,
да, безусловно, всех время рассудит,
мы согласимся затем…
Новые, новые гибели жертвы,
траурный колокол бьёт,
в память погибших свеча плачет в церкви,