Весь аварийный план действий, конечно же, был готов заранее. И «Reporters Sans Frontières», молодцы, не проспали, с нашим планом, – завтра все будут гуглить…
Яна быстро перекрестилась и вошла в беленькую, маленькую, словно кулич, деревенскую церковку.
В пестрой, яркой, радостной от икон грановитой вселенной внутри церкви были жарко натоплены батареи. Два широких апельсиновых раскосых пыльных луча из двух правых окон (из расписного крошечного клироса и из правой криволинейной ниши с мозаичными нервюрами) выделяли центр церкви как особую лучистую горницу: Яна улыбнулась и чуть заметно кивнула головой в центре ближнего луча стоявшему, как раз в этот момент обернувшемуся и зорко поймавшему ее взгляд белобородому круглолицему батюшке Игнатию, освящавшему, вместе со вторым, молодым, кудрявым священником елей для соборования – словно художественную палитру готовили (баночки, кисточки!).
Яна свалила с себя жаркую зимнюю куртку на банкетку в самом конце церкви, – и невольно еще раз уцепилась взглядом за роспись на задней стенке: чуть не угробленная камнями за блуд грешница, страшненькая, простоволосая, в белом изодранном платье, с окровавленной щекой, упавшая на колени и в отчаянии уцепившаяся за голубой хитон Христа в поисках защиты – зримо прячущаяся за Христовой фигурой от расправы уже занесших для броска в поднятых руках камни фарисеев, священников и прочей еврейской гопоты, – яркая, громадная, в человеческий рост фреска, – под которой вчера вечером сама она, по безыскусной рифме судьбы, в слезах, упав на колени, каялась и исповедовалась два часа подряд батюшке Игнатию, – с таким же внутренним чувством: что спасается от смерти.
Уже совсем темно было, когда накануне, едва разыскав дорогу, едва вспомнив хуторок, за которым надо было резко свернуть на проселочную дорогу, – еле заехав потом по наледи в горку, – Яна вот так же припарковалась у церкви, всунув мордочку миниатюрного красненького дамского Крайслера между двумя матёрыми сугробами – на занесенной и оледенелой, еле видной, нерасчищенной вчера еще, узкой асфальтовой дорожке. Дышать после вчерашнего краткого, схематичного, разговора в чате фэйсбука с Никитой – разговора чудовищного, как и вся ее, год почти продолжавшаяся, с ним связь, – было уже совсем невозможно, – как, собственно, ни дышать, ни плакать, ни жить невозможно было уже все последние пару месяцев. «Я даже книги читать не могу уже месяц!» – как крайнее выражение отчаяния доходчиво, всхлипывая и размазывая сопли кулаками, объясняла она позже, вечером, батюшке Игнатию. Было точно так же, как бывает с аппендицитом: ныло, побаливало, тошнило, но из брезгливости и занятости в больницу тащиться не хотелось, и как-то была надежда, что само как-то куда-то… А потом вдруг в одну секунду – раз! – и чувствуешь, что загноилось уже настолько, что еще миг без операции, без скорой помощи – и помрёшь.