-- Эй..!
На несколько секунд воцарилась тишина, затем трубное сморкание и торопливые шаги босых ног по полу. Передо мной предстал чумазый мальчишка с растертыми докрасна глазами и парой отчетливых колтунов в темных волосах. Одежда его достойна отдельного описания.
Рубаха из какой-то сероватой, давно не стиранной ткани, явно натурального происхождения, была мальчику маловата и довольно плотно охватывала тощее детское тело. На правом предплечье имелось две аккуратных штопки, а по горловине шла нехитрая вышивка крестом. Часть ниток на вышивке была порвана, и концы их небрежно мохрились. Штаны едва достигали середины икр. Края ткани внизу даже не были обработаны, да и на коленке зияла приличных размеров дыра. Ступни ребенка мне не было видно, но и так понятно было, что обуви на нем нет. Торопливо, размазывая по щекам остатки слез пополам с грязью, мальчик заговорил:
-- Элька, ты что, очнулась, что ли? – у него был не слишком-то и детский хрипловатый голос. Казалось, что он простужен и так и не долечен.
-- Очнулась. Только мне еще плохо. И пить хочется.
Вновь раздался торопливый топот ног, послышалась какая-то возня в том углу, что не был мне виден. И через мгновение мальчишка подбежал ко мне с грубым деревянным ковшом в руках. С ковша сбегали капли воды и падали мне на грудь, так как он почти тыкал мне в лицо этой посудиной, приговаривая:
-- Накася, испей вот. Сразу тебе и полегчает! – с какой-то истовой надеждой в голосе выговаривал он.
С трудом, опираясь на дрожащие руки, я села на своей постели и на несколько мгновений прикрыла глаза, пережидая головокружение. Мальчик суетливо тыкал ковшом мне уже в грудь, испуганно приговаривая:
-- Ты это… ты вот испей давай. А то как опять помирать начнешь…
Пить я хотела так, что меня не смущали ни не слишком чистая посудина, ни мерзкие запахи в помещении. Вода на удивление оказалась потрясающе вкусной! Такую я пробовала всего несколько раз в жизни: в той самой деревне, где бывала на каникулах. Она не идет ни в какое сравнение с химозной мертвой жижей, которую разливают в кулеры и пятилитровые баклажки и продают в магазинах как питьевую. Она была живая, эта вода. И набирали ее либо в роднике, либо в хорошем колодце.
От жадности я выхлебала, наверное, немного лишнего и, отдуваясь, но все еще боясь отдать ковш ребенку, сделала весьма неприличный жест: я поднесла к лицу собственный локоть и провела губами от него до самой кисти, собирая на грубый льняной рукав капли воды с лица. Жест этот не только напугал меня, но и вернул в реальность: так вытирались в виденных мною фильмах всякие средневековые крестьяне.