Усатый кивнул и вышел из квартиры. Борисов со следователем прошли в гостиную. Михельсон остановился у картины с унылым скрипачом в сюртуке времён декабристов. Прочитал надпись: «Непонятый талант», хмыкнул и подошёл к пианино. Вслед за ними машинально вошла горничная.
– М-м… скажи-ка милейшая, – заговорил с ней Карп Борисыч, вертя в руках китайскую вазу, – а ты чайку нам не того?
Та растерялась и сейчас же вышла.
– А что? – он посмотрел на Михельсона, – эксплуатируемые слуги должны и советской власти чаю наливать.
Вдруг загрохотали сапоги и к ним ворвался ошалевший Ковалёв.
– Там это… братцы… – он вращал глазами как безумный, пытался отдышаться, – шофёра кончили.
– Как кончили? – прохрипел Борисов, хватаясь за кобуру.
– Горло перерезали, – выдохнул солдат и уставился на Михельсона.
– О ч-чёрт…
– Яков, останься и осмотри квартиру! Ковалёв, за мной!
Чекисты бросились вниз, а Яков подошёл к замершим в коридоре женщинам. Горничная удивлённая вышла из кухни:
– А я самовар поставила.
Следователь ЧК, держа револьвер у груди, медленно двинулся по комнатам. Женщины злили, но казались неопасными. Старуха не выдавала эмоций, а жена Крымова испугалась не меньше их.
– Сколько комнат? Кто ещё в квартире?
Молодая последовала за ним и быстро заговорила:
– Это ужасно, господин чекист, мы ничего-ничего не знаем, здесь только мама и Любаша. Это ужасно всё…
– Комнат сколько?
– Шесть и гостиная с кухней.
В квартире было пусто. Вернулся Ковалёв.
– Там это… Вас зовут, Яков Семёныч. А я с этими, – он карабином указал на женщин, – пока останусь.
Некто, а Борисов считал, что сам Крымов, напоролся возле подъезда на их «рено» и перерезал водителю горло, когда тот ел хлеб прямо за рулём. Свидетелей не было, дворник исчез. Сам Карп Борисыч носился вокруг машины, размахивал огромным пистолетом «Астра» и дико матерился. Улица совершенно опустела, только кошки замерли и удивлённо смотрели на людей.
Частое ощущение нереальности событий за время работы в ЧК не только не стало привычным, но и сильно раздражало Михельсона последние дни. Симпатичная Наталья маячила перед глазами, но в эту картинку вторгся водитель Авдеев с раскинутыми руками и лицом на руле. Ржаной хлеб, завёрнутый до этого в тряпицу, валялся тут же, в крови. Было невыносимо жалко всех и хотелось плакать. Прибежал какой-то мобилизованный с идиотским красным бантом.