Пламя нестрашно лижет со всех сторон крышу.
В конце концов прибывает черный «воронок» милиции – отца снимают с крыши и увозят: за незаконное хранение трофейного оружия и стрельбу из него.
– Уведи девочку! – кричит он маме и тут же азартно поворачивается к радостным своим врагам.
– Ну, сволота-мерзавцы, завтра я вам устрою! Завтра вы у меня этот сортир языками будете вылизывать! Всех в тюрьму, всех сгною, под вышку всех!
Парни повизгивают от удовольствия и наблюдают, как крыша наконец рушится с треском в снопе искр.
Уже стемнело – и пламя теперь красивое.
Отца, всего в саже и с дыбом стоящими от копоти и ветра волосами, увозит воронок.
Вопреки реальному положению дел он выглядит победителем и кажется мне тоже красивым.
Красота для меня всегда много значила – я иногда думала, а что было бы, если бы отец выглядел, как сосед дядя Миша.
Мы с мамой какое-то время смотрим воронку вслед. Потом мама неубедительно произносит никому:
– Ну нельзя же так.
И мы уходим.
Идем сквозь строй парней в гимнастерках, как сквозь раздвинутые занавески.
Я чувствую, как все они смотрят нам вслед. Мы с мамой – «директорские», нам почет и уважение, как и отцу завтра, когда закончится буза. Он – начальник.
Сколько я помню, в нашем городишке, утопающем в садах и золотой от солнце пыли, отец постоянно был «в начальниках». В вечернюю школу его ссылали всякий раз, как он какому-то «мерзавцу», говорил «правду в глаза – мне бояться нечего!» Возвышали обратно до немыслимых высот в РОНО каждый раз, когда наверху, уже совсем на недосягаемых высотах самого ОБЛОНО, менялось начальство. Новое начальство отца привечало, не подозревая, что поток правды изрыгнется против самого нового начальства – очень скоро и в самый неподходящий момент. И тогда отца опять возвращали директором в вечернюю школу под радостный гогот гимнастерочников.
– Привет, сволота! – бодро приветствовал их отец.
Все эти слова – «роно», «облоно», «мерзавцы», «сволота» – стояли для меня примерно в одном ряду, потому что повторялись постоянно в разных вариациях. Разве что слово «облоно» представлялось где-то в облаках – туда отец карабкался с жалобами каждый раз, когда после двести пятидесятого или трехсотого раза не удавалась очередная замышленная им революция в пыльном городишке или отдельно взятой школе. «Роно» же ассоциировалась с розовым мороженым, которое отец покупал, когда брал меня с собой на очередную разборку в это учреждение.