Наша ли это земля, где ни власти законов, ни власти
даже тиранской, продажной, безумной, проклЯтой нет русской?
То, что начертано в картах, – портрет страны явно пристрастный.
Надо ль участвовать в деле дурном и бессмысленном, деле,
только способном приблизить и так роковые событья,
совесть досужую тешить? Где сверх всяких смыслов надежда
путь дуракам освещает – пожертвовать ли интеллектом?
Вблизь подходил я к дельцам и брезгливо от них отдалялся,
чувствовал стыд так и этак – за глупость и за безразличье
к Родине. Тайные общества мне всё смешными казались.
А посмеялась сполна надо мною судьба моя, злобно и нагло.
Час мой пришел в эту муть окунуться – встрепать себе нервы
и понимать легкомысленным образом судьбы России.
Голову в деле сложить поделом было б, только на шее
крепко сидит. Мне другие возможности смерти понятней…
На сцену выходит измученный бессонницей Берсентьев. Он держится за сердце. Скорее притворяется, чем действительно что-то серьезное.
Берсентьев
Так можно помереть: давленье прыгает,
вибрирует пульс; капли в чашку капаю,
водою кипяченой разбавляю, пью,
но в действенность не верю – это ритуал,
бессмысленный, бессонный; я смотрю в окно
на зимний двор, заставленный машинами,
деревья бьют ветвями, машут мерзлыми –
как нищенски и жалостно, как скучно все…
Стою курю в кальсонах, в майке трепаной;
от холода познабливает, сквознячком
рассохшиеся окна плоть подбадривают,
холодный чай плескаю в кружку, черный пью.
Вся жизнь, в одной квартире проведенная,
наваливается на плечи, долгая, –
и тени бродят и разочарованно
на сына смотрят. Мне б отсюда выбраться,
мне б в переезд за тридевять земель езжать…
И что меня тут держит, что не трогаюсь…
Другие в моем возрасте смирней, седей,
воспитывают внуков, во главе стола
глаза мозолить детям помещаются
и рассуждают веско в своей тупости,
уверенности – мне не подошла бы роль…
Насколько ж лучше жизнь моя презренная,
издерганная похотью и рвением
служить стране. Под этой битой внешностью
есть сердце молодое… Остается так,
как тридцать лет назад… возможно, сорок… да…
Освещение сцены меняется, и становится виден хор.
Берсентьев (обращается к хору)
Я думал: время мое прошло,
кончена жизнь моя,
а то, что осталось, не тяжело
будет дожить, в края
вечные намереваясь в путь
двинуть по холодку, –
не тут-то было: где повернуть,
усталому ходоку