Стоит мне подойти ко входу, как дверь широко распахивается, позволяя рассмотреть застывшую на пороге фигуру массивного светловолосого оборотня с насмешливым взглядом светло-карих глаз. У него в руках телефон, в котором слышно чьё-то недовольное рычание. Знакомое такое рычание. От него мурашки ужаса расползаются по всему телу, и я едва сдерживаю желание развернуться и сбежать из этого места. Особенно, когда следом доносится:
— Нашлась твоя пропажа. И искать не пришлось.
Ой, папочка…
А это именно он. Убеждаюсь в том, как только дядя Лукас передаёт трубку мне.
— Какого хера, дочь? Почему я должен искать тебя по всему Нью-Йорку, когда ты должна быть уже в общежитии?
Я где стою, чуть там же и не падаю на колени, готовая молить о прощении, как если бы папа находился рядом со мной. Не то, чтоб я боялась физической расправы, нет, но иной раз кажется, лучше бы он нас ремнём лупил, своих детей, чем его нотации и угрозы наказания, которые могут легко и быстро перерасти в реальность.
— Я… так получилось, — мямлю виновато.
— И как же так получилось? — ожидаемо заинтересовывается отец.
А я понимаю, что не могу сказать ему правду. Не тогда, когда он в таком настроении. И даже хуже. Но и врать не вариант. Вот и смотрю на дядю с мольбой и отчаяньем.
— Нет уж, сама, — отказывается тот помогать.
Блин!
— Камеру включи! — требует отец.
Мне точно конец!
— Я жду, Доминика!
— Пап…
— Сейчас же! Камеру!
Нервно сглотнув, я делаю, что велено, и смотрю куда угодно, но не на него. А вот его горящий закатным багрянцем янтарный взор ощущается очень остро, почти осязаемо, даже через дисплей мобильного.
— Отдали! — отдаёт он новым приказом, и я и в этот раз не смею ослушаться, только сжимаюсь вся, когда слышу: — Это что, простыня на тебе?! — недоверчиво почти шипит папа.
Я всё-таки кошусь на него.
— Нет, — пищу, отрицательно качнув головой. — Платье. Из чистого шёлка. Просто… такой фасон. Я на день рождения ходила, вот и одолжила.
Папа щурится, разглядывая меня пристальней прежнего. Янтарные глаза прожигают насквозь, до самых глубин души. Он хмурится, отчего его и без того хмурые черты лица становятся ещё более мрачными. А следом пожимает губы и задаётся новым вопросом:
— А не в общежитии ты в такое время, потому что?..
Чуть опускает голову, глядя на меня почти исподлобья. Ему на лоб падает отросшая чёлка медово-каштанового оттенка, которую он не спешит убирать. И это пугает пуще прежнего. Он не верит мне. Ни капельки. И если так и продолжится, то плакала моя учёба.