Салоны и прочие наполненные терпеливым функционалом гадюшники ей не нравились. Прейскурант, дополнительные услуги, одноразовые тапочки и застиранные махровые полотенца. В пору завыть от эдакой тоски, не говоря уже про стены, к слову, одни и те же, отсутствие интриги и более-менее устоявшийся набор посетителей – слишком ленивых, чтобы поискать действительно стоящего удовольствия. В постели такие – что импотент у ладанки: святые поневоле. В силу отсутствия характера, куража или юности, но всякий раз гнусно-вежливые и обязательно трусоватые – как-никак у постоянного гостя не стащат, надо думать, бумажник, медикаментами не накачают и не проломят впопыхах голову. Уж коли идёшь за продажной симпатией, действуй по праву силы, а не штудируй Интернет, вздрагивая от шороха за углом. Девки – уменьшительно-ласкательное от слова «ассортимент» – такие заведения, наоборот, ценили, и все поголовно стремились туда попасть. Тепло, сухо, не надо никуда ездить, и никто ничего не порвёт. «Как-то чересчур отрицания для единственного предложения», – презрительно бросала в ответ поклонница на тот момент Шолохова, спеша возвратиться к сцене расстрела Петра.
Желание, эротизм угадывались ею безошибочно теперь всюду, не исключая и печатное наследие, коего только на языке Брокгауза и Эфрона лет так на пять с лихвой непрерывного досуга. «А уж кобели они все, от мала до велика», – имея в виду классиков, ставила в глазах коллег неистребимый диагноз всей мужской братии. К мнению Мало>’й, так уважительно, дабы подчеркнуть юный возраст – при прочих равных первейшее достоинство шлюхи – охотно прислушивались, ибо оказалась она удачливее, мудрее, образованнее остальных. И даже физически сильнее. Поначалу случился рядовой в коллективе конфликт, и нежная пугливая нимфетка, вдруг превратившись в фурию ростом метр восемьдесят два, так отработала по почкам и сопредельным площадям зарвавшуюся старожилку, что та затем ещё трое суток боялась пить, столь адскую боль причиняло пострадавшей банальное мочеиспускание.
Она их как могла просвещала, но привитой воздержанием апатии сломить уже не могла. Рассказывала, описывала яркие сцены, добавляя красочные подробности, которых не хватило накануне. Собственно, именно это и служило мотивацией, ведь в пересказе как нигде лучше рождаются упущенные детали, но пробить брешь в исстарившейся плеве уже невозможно. Запрет проникает с ней в глубины подсознания, выбирает тёмный уютный уголок и селится там навечно. Хозяйка же бесценного артефакта до конца дней будет стесняться, краснеть, возмущаться и отрицать. Ведь «нет», сказанное женщиной, есть куда более суровый приговор ей самой, нежели адресату. «Уйди, исчезни, ты мне опротивел, не хочу и не желаю тебя больше – слова потерявшей, истратившей, да хоть разбазарившей чувства, но всё ещё способной любить – другого, другую или других. Всё остальное: компромиссы, ужимки и прыжки – лишь приговор фригидной бабе», – и девки, наслушавшись, шли пить горькую да подвывать в унисон ласкающей тоске. Рыдать об ушедшей досрочно чувственности, похороненных неизведанными восторгах и стрелках на циферблате почасовой… «Да хоть какой, – вздыхала бессильно жестокая менторша, – не всё ли равно, за деньги, за приданое, за ласку или за зависть подруг перед красивой свадьбой – в беспрестанных поисках причины вы извратили, затоптали в грязь первопричину, желание».