Естественно, его высокоблагородие не верил ни единому слову извозчика.
Когда в комнатах стало тепло, Салтыков наконец-то разделся. Конечно, пурпурного цвета халат с заплатами на локтях и синие брюки с лампасами выглядели не comme il faut2, однако в них Михаил чувствовал себя комфортно и по-домашнему.
Теперь он ласково произнес, обращаясь к нерасторопному камердинеру:
– Ладно, старый хрыч. Поди-ка сюда. Что я тебе привез.
– Что? – выглянул из кухни слуга (Михаил Евграфович не часто баловал его подарками).
Барин достал из чемодана маленькую коробочку и протянул мажордому:
– На-ка вот, глянь!
Платон осторожно принял из рук хозяина жестяную коробку и принялся открывать ее дрожащими пальцами. Кое-как управившись с крышкою, слуга обнаружил внутри швейную иглу, и в его слезящихся стариковских глазах застыл немой вопрос: мол, что это? и зачем?
– Аглицкая, – пояснил Салтыков.
Платон фыркнул, раздосадованный.
– Глянь, какое у нее ушко широкое, – продолжал расписывать Михаил, – Это для того, чтобы ты своими незрячими глазищами мог без труда вдеть в нее нитку. Да и сама игла, обрати внимание, не прямая, а специально так изогнута. И сей изгиб назначен для того, чтобы твои дырявые пальцы ее держать могли, а не роняли бы на пол, чтобы по два часа искать… Понял?
– И на что она? – выдавил Платон.
– Будешь мне исподнее штопать, вот что! На новое белье сейчас денег нет. Я вон, давеча, так перед одною мамзелькою опозорился, что вспоминать совестно!
– Как это? – хмыкнул старик, – Где?
– Да, – махнул рукою чиновник, – в одной гостинице. Там, в Глазове еще. Брюки, представляешь, снял, гляжу, а на коленке-то – дырка! Благо, темно было, одна свеча над кроватью и горела.
– Так может и не заметила барышня? – хихикнул Платон.
– Может, – согласился чиновник, – Неудобно ей было мое исподнее разглядывать. Не по той, собственно, надобности, зашедши.
Хозяин и слуга посмеялись недолго, после чего Салтыков погнал старика обратно в кухню, напоминая об ужине:
– Тебе лишь бы языком чесать!
Интересно, – размышлял чиновник, пока камердинер убирал со стола остатки курицы, – что за барышня приходила? Ежели фифа, как говорил Платон, то он только одну такую знает, Катеньку. Хотя, то могла быть вовсе и не Катя, а Маша, к примеру.
Тот час мысли чиновника побежали в известном направлении. Все молодые и неженатые люди, тем паче вынужденные вести одинокий образ жизни, частенько забредают в те недалекие дебри, а бывает, и по нескольку раз на дню, стоит лишь узреть в фарваторе особу женскага полу. И настолько это направление заманчиво и привлекательно, что ежели вовремя не пресечь его, то и опомниться не успеешь, как через минуту другую заплутал, запутался, отдался на волю сладостным фантазиям…