За столом напротив меня сидела моя тётя. Окно сзади неё было занавешено чёрными шторами, но всё же закрывали они его не до конца, и тонкий лучик тусклого света, проходящий сквозь этот промежуток, падал на её чёрные волосы. В отличие от глаз большей части гостей, в глазах тёти не стояли слёзы, однако всё же на её лице читалась такая глубокая грусть, что, казалось, ещё немного – и её внутренние дамбы взорвутся. Даже если бы она не сидела напротив меня, даже если тусклый свет не освещал бы красиво её волосы и её лицо не казалось бы сосредоточением всей грусти на планете – даже если не было бы всего этого, я бы всё равно сумел бы выделить её среди других гостей. Она, как магнит, притягивала к себе взгляды присутствующих, без слов заставляла их наклонять к себе головы в почтении и тем самым создавала вокруг себя тёмную ауру, которую я не видел и не осязал, но которую чувствовал, чувствовал всей душой.
Все гости, включая и мою тётю, сидели в безмолвной тишине и практически непроглядной тьме. Лиц присутствующих, кроме лица моей тёти, освещённого тусклым светом, видно не было, как и не было видно лица того, кто после всеобщего затянутого молчания развеял тишину громким вздохом и последующими за ним тихими словами:
– Нам очень жаль, Даш, – пауза. – Нам… жаль, но ты должна знать, что… что мы всегда тебе поможем. Мы… мы…
И снова наступила тишина, на этот раз, кажется, ещё более неловкая для гостей, чем до этих слов. Мужчина с очень короткой стрижкой – в темноте только эти черты мне удалось различить, – опустил голову, будто стыдясь своих слов, и несколько раз кашлянул.
Половину минуты или чуть больше я пытался вспомнить, кому принадлежал этот голос, показавшийся мне очень знакомым. Я всматривался в тёмный силуэт мужчины, делая тем самым безуспешные попытки найти какие-нибудь знакомые черты. И вдруг меня осенило. Я понял, кому принадлежали эти слова, и очень удивился тому, что сразу не узнал его. Это был мой отец, который всего несколько минут назад задорнее всех отплясывал здесь, на кухне, и который тогда меньше всего походил на человека. Однако сейчас дела обстояли иначе.
Все гости продолжали молчать, опустив свои головы ещё ниже, и я знал, почему они это делали, так как не раз сам находился в подобном состоянии, сидя во время поминок за этим столом и за другими похожими столами. Сейчас у них в головах крутятся и перебираются различные слова, которые должны, по идее, выливаться в утешительную речь, однако они всё же не спешили этого делать. Вместо этого эти слова носились туда-сюда в их головах, не давая себя поймать и сосредоточиться на себе. Все присутствующие были в сильном смущении, которое не позволяло им трезво соображать и которое усиливалось по мере того, как затягивалось молчание. Смущение усиливалось ещё и оттого, что всякий боялся своими словами, насколько утешительными они бы им ни казались, задеть тётю и расшатать дамбу внутри неё, которая и так уже была и без них расшатана.