— По закону, — процедил он сквозь плотно сжатые зубы, и в его голосе прорезался отчетливый металлический лязг, — в случае твоей смерти я, как безутешный вдовец, должен был бы соблюдать траур. Три года! Три проклятых года, Оливия! Ты решила отнять у меня три года, чтобы отомстить за свою никчемность? Три года, пока другие лорды женятся и рожают наследников, я должен был бы носить черное и изображать скорбь по женщине, которая не смогла выполнить свой единственный долг!
Я молчала, не в силах вымолвить ни слова, да и что я могла сказать? В голове царил полнейший хаос. Какой траур? Какие три года? Я просто пыталась понять, где я, черт возьми, нахожусь, а этот великолепный, но абсолютно безумный мужчина обвинял меня в каком-то заговоре. Мой мозг, привыкший к схемам посадки огурцов и графикам полива, отказывался обрабатывать эту информацию.
— Так вот, леди Оливия, — он сделал еще один шаг ко мне, и служанка испуганно пискнула и отскочила в сторону, выронив злосчастный пузырек. Тонкое стекло со звоном разлетелось на мелкие осколки по каменному полу. «Хорошо, что пол каменный, — мелькнула идиотская мысль, — был бы ламинат, пришлось бы еще за царапины платить». — Ты будешь жить. Я заставлю тебя жить. Ты будешь жить долго и, смею надеяться, мучительно, проклиная тот день, когда решила сыграть со мной в свои жалкие, бабские игры.
Он резко развернулся к застывшей изваянием у стены служанке. Его приказ прозвучал как удар кнута:
— Лекаря! Живо! Найди магистра Элиаса, где бы он ни был! И чтобы через час она была на ногах!
С этими словами он круто развернулся и вышел, хлопнув дверью с такой силой, что с потолка посыпалась известковая крошка.
Я не помню отчетливо, как появился лекарь — пожилой, сухой мужчина с цепкими пальцами и пронзительным взглядом. Сознание то уплывало в вязкую, спасительную темноту, то возвращалось, выхватывая отдельные картины. Помню, как меня заставляли пить какие-то невероятно горькие отвары, от которых все внутри горело. Как прохладные, уверенные руки ощупывали мой пульс, давили на живот, заставляя тело извергать остатки яда. В один из моментов просветления я увидела склонившееся надо мной заплаканное лицо той самой служанки.
— Ох, миледи, ну как же вы так, — шептала она, утирая мне лоб влажной, прохладной тканью. — Разгневали лорда. Он же… он же дракон, миледи. Им нельзя перечить. Их ярость страшна. Когда они в гневе, они сжигают дотла все, что им дорого.