– Сынок, о Боже, мой Гумер, ты ли это?!
Гумер, мягко взяв мать за обе руки, приподнял её с места:
– Да я же, мама, я. Или у тебя глаза плохо видят?
Марьям-абыстай то ли от бессилия, то ли страдая от невозможности найти слова, заплакала навзрыд.
В этот момент на пороге появилась Зайнап. Она на секунду остановилась, затем заполнила весь дом криком:
– Абый![10] – и как молния кинулась на улицу.
Раздавшийся в тишине дома неожиданный крик Зайнап, наконец, вывел Марьям-абыстай из сна. С неё в одно мгновение слетела вся болезненная слабость. Она, вытирая глаза, словно душа её исцелилась, начала говорить:
– Вот, пусть прольётся на тебя благодарение! Я подумала, что вижу это во сне. Я ведь даже не слышала, как поезд гудел.
Чуть погодя она вспомнила, что надо что-то делать, однако как человек, который не знает точно, что именно, спешно направилась было к двери, потом развернулась и подошла к сыну.
– Ты бы присел, дитя моё, ноги твои, небось, устали… Боже мой, и отец уже успел уйти. Пойду-ка я за ним. Он, наверное, на колхозном поле.
Она направилась было к двери, но Гумер её остановил.
– Мама, ты не ходи. Зайнап ведь видела меня. Она наверняка за папой помчалась.
– Вот как?! Совсем я растерялась. Думаю, не сон ли это. Ведь сама ждала, ждала же, сердце моё чуяло… О Боже, не зря я молилась, теперь мне только осталось Шакира и Фатиха увидеть…
В это время с улицы послышались голоса приближающихся людей, дверь распахнулась, и вошли Галимджан-абзый, сноха Камиля и Зайнап.
Лицо Галимджана-абзый превратилось в одну улыбку, собрать которую было бы невозможно; и как он ни старался держаться спокойно, но губы у него побелели и слегка дрожали…
Он протянул обе руки поднявшемуся навстречу своему сыну.
– Сынок, Гумер!
– Здравствуй, папа!
– Да благословит Аллах, да благословит Аллах! Настал ведь день радостной встречи.
Камиля тоже, протянув обе руки, поздоровалась с младшим деверем. Она едва слышно проговорила:
– Гумер! Живые люди однажды возвращаются! – затем всхлипнула и расплакалась.
А Зайнап с радостным криком «Мой абый!» бросилась на шею Гумеру. Галимджан-абзый, присев на стоявший позади него табурет, возвёл вверх руки и провёл ими по лицу[11], а потом, ласково глядя на сноху, сказал:
– Сноха, дитя моё, не плачь. Вот, раз один вернулся, и твой вернётся. Вестей нет, конечно, но и плакать причины нет. Потерпи! А ты, сынок, насовсем?