Был Страстной четверг. Мы сидели вдвоем в комнате спиной друг к другу. Я мысленно спросил ее:
«Кто все это создал?»
«Бог», – прозвучал голос в моем сознании.
«Бог, Бог… а кто Бог: ты?»
«Нет».
«Так кто же, я?»
«Да!»
И тогда я закричал, а она не шелохнулась. Сразу все мне стало ясно. Я больше не произнес ни слова и вскоре ушел.
Странное небо над головой. Сплошные серые облака. Вечер, проколотый иглами фонарей. Почти никого вокруг. И в центре всего этого непостижимого мира – я. Это было в четверг. А в субботу родители отвезли меня в психиатрическую больницу.
Иногда я думаю, что в наше время мои фантазии не заинтересовали бы ни одного немецкого врача.
– Как ваше имя? – спросил бы врач.
– Иисус Христос.
Он протянул бы мне руку:
– Очень приятно. А я Штольц. Завтра выходите на работу. – Свобода Совести.
Но не так было в СССР образца 1978 года. При словах «я Иисус Христос» врачи делали стойку и не сводили с меня взгляда. Потом пошли нейролептики. Лечили меня долго и основательно. После выписки из больницы система фактов в моем сознании уже рассыпалась, оставив лишь одни незначительные фрагменты.
Я никогда не верил, что Лариса будет моей, что будет со мной хотя бы один раз, а уж этого-то я всегда умел добиваться от женщин. Вероятно, оттого, что видел в ней Музу, любил любовью, скорее, духовной, чем плотской, с трудом смотрел в ее глаза, и если наши взгляды встречались, чувствовал себя совершенно беспомощным. Но бог поэзии говорил громко и властно. За 1981 год я сочинил столько стихов, что ими можно было бы оклеить все стены моей комнаты, если бы кому-нибудь захотелось это сделать. Хотел ли я издать свои стихи? Вряд ли. Прежде всего, мне было бы противно обсуждать их с любым редактором. И, кроме того, какая-то непонятная сила запрещала мне это сделать. Мой отчим как-то сказал, что насчет публикации я могу быть совершенно спокоен – ее никогда не будет.
– Твои стихи не советские, – мягко сказал он, растягивая вторую гласную. Получилось не сове-е-е-тские. Больше он ничего не сказал, а мне было скучно допытываться, что советское, а что нет. От этих мыслей начинала болеть голова. А стихи Пастернака – советские? И все-таки их издавали. Даже при жизни.
Елизавета Алексеевна как-то сказала, что лучший поэт – это мертвый поэт. Он уже никому не может помешать. Я же хотел признания при жизни, но совершенно ничего для этого не делал. Лариса, Лариса, мне нужна была только Лариса, иначе зачем признание. А она совсем неплохо относилась ко мне. Однажды мы были на выставке «300 картин из Лувра». Остановившись перед одной из них, на которой был изображен Христос, снятый с креста, я некоторое время рассматривал ее, а затем сказал Ларисе: