– Эх, боюсь, братья, нас не четверо… а двадцать четыре, – Ганс аккуратно проводил взглядом впереди идущих мужиков, лица которых выражали подозрение.
– А их-то зачем считать?
– А ты думаешь, они вот так дадут деньгам исчезнуть? Старик хоть и отдал мне их в тайну, однако я уверен, что кто-то из них видел это…
– Точно, – приуныл Ханк, легко надув свои прямоугольные щёки, – совершенно помыслить забыл!
Йохан легонько засмеялся над несерьёзным проколом друга, но грубые взгляды Ханка и Ганса тут же угомонили его. Адалард продолжал разминаться. Под этим давлением благочестивые мысли Йохана внезапно изменились, и в какой-то ветреный момент он предложил решение этой возникшей проблемы:
– Ну, так-то можно сейчас, между нами, разделить, а если кто и вспомнит, и ему отсыпать…
– Ничего себе, ха, а ведь неплохо мелкий придумал! – пробубнил Адалард под свой крючковатый нос, с чем и согласились остальные.
– Тридцать пять пфеннигов на четыре – это восемь каждому… И ещё останется… целых три монеты! – без особого труда сосчитал Ганс и почесал свой неровно бритый затылок. – А куда же ещё три девать?
– Гроб. На гроб! Скажем, мол, от нас, да-да, так и скажем, и проблем не будет и уважение! – снова повысил свой тон Йохан, но в этот раз его никто не поправил.
Именно с таким решением они вошли в порушенные деревянные ворота Хехингена. Они, утавшие, озябшие от холодка, первым делом решили отметить свою получку, да так роскошно в своих задумках, что и гляди пропьют все деньги назначенные ими же на гроб…
Однако на этом их история притормаживается и наше внимание переносится на неоднозначную ситуацию в самом Гогенцоллерне, произошедшую сразу же после изгнания крестьян из стен замка.
После того как осквернённый матом хозяина старик выпроводил мужиков, он, словно подстреленный вепрь здешних мест, вновь прибежал в тёмную цитадель и начал незнамо кому кланяться – биться лбом об пол, хотя это было неприемлемым даже для слуг, приговаривая, что он вовсе не виноват в случившемся инциденте, а что-то извне обрушилось на того мальчишку.
На вершине цитадели возле бронзового метрового колокола на мало выпирающем балконе стоял понурый, но гордый Генрих в проблеске закатных лучей. Старик хотел было подняться к нему по спиральной лестнице, расцеловать ступни, приласкать, угодить, но граф одним движением руки ментально остановил слугу на половине пути и, тяжело выдохнув, нежно промолвил: