– Я божество и внутри и снаружи, все становится свято, чего ни коснусь и что ни коснется меня.
– Верно, мой дорогой.
Лукас тихо сидел рядом с ней, поглаживая ее по голове. Когда‐то она была живой и горячей, любила поспорить, легко гневалась и редко смеялась. (Только Саймон умел ее рассмешить.) Год или даже дольше она понемногу угасала – старалась все раньше и раньше разделаться с работой и лечь, но все еще оставалась собой, порывисто-нежной и ранимой, помнящей о долге и давних затаенных обидах. Теперь, когда Саймон был мертв, она превратилась вот в это – в лицо на подушке, спрашивающеепро кур.
Лукас сказал:
– Музыкальную шкатулку принести?
– Хорошо бы.
Он сходил в гостиную и вернулся со шкатулкой. Поднял так, чтобы матери было видно.
– Ах да, – сказала она.
Знала ли она, что это шкатулка сломала их жизнь? Она никогда об этом не заговаривала. Она, судя по всему, любила музыкальную шкатулку так же нежно, как любила бы, если бы та вовсе не причинила им вреда.
Лукас повернул рычажок. Внутри завращался медный барабан, цепляя крошечные молоточки. Шкатулка тихо наигрывала на свой манер “Наши надежды с ними ушли”, наполняя замкнутое пространство спальни чистыми металлическими нотами. Лукас подпевал ей.
Наши надежды с ними ушли.
Помни то поле, где полегли
Храбрые, лучшие наши мужи,
Которые стынут в могилах
[3].
Мать коснулась его руки.
– Довольно, – сказала она.
– Это только первый куплет.
– Довольно, Лукас. Убери.
Он послушался – отнес шкатулку на стол в гостиную, где та продолжала играть “Наши надежды с ними ушли”. Однажды заведенная, она замолкала только по своему собственному соизволению.
Отец пересел от стола в кресло к окну. Он важно кивал, словно соглашаясь с тем, что говорила ему мелодия.
– Тебе нравится музыка? – спросил Лукас.
– Ее не остановить, – сказал отец своим новым голосом, едва отличимым от дыхания, как будто это разговаривали шепотом мехи его машины.
– Скоро сама остановится.
– Это хорошо.
– Спокойной ночи, отец, – сказал Лукас, потому что ничего другого ему в голову не пришло.
Отец кивнул. Доберется он самостоятельно до постели или нет? Лукас подумал, что доберется. Понадеялся на это.
Он пошел в свою комнату – их с Саймоном комнату. Окно у Эмили горело. Она ела свои сладости так же истово, как Лукас читал свою книгу.
Он разделся. Медальона снимать не стал. Если бы он снял медальон, если бы он вообще когда‐либо снял медальон, тот перестал бы быть вещью, надетой на него Кэтрин. Сделался бы вещью, которую он сам на себя надел.