– Сколько вы здесь? – спросил он, вернувшись на койку.
– Пять лет два месяца и двадцать два дня, – быстро проговорил
профессор. – Спросишь, откуда я знаю…
– Я видел вас на прошлой неделе по видеофону, вам вручали премию
за вклад в науку, – перебил профессора Горин. – Это было в
Берлине.
– Это был не я, – после продолжительной паузы грустно сказал
Хамов, спросил: – Скажи, я выглядел прилично?
– На вас был розовый смокинг. В синий горошек.
– Почему розовый? – удивился Хамов. – Почему в горошек?
– Не знаю, – ответил Горин. – Но выглядели вы… запоминающе.
Про женские туфли на шпильках он решил ученому не говорить.
– Срамота какая! – пробурчал Леонид Павлович, окончательно
зарывшись в тряпье с головой.
Долгое время они не разговаривали. Горин вяло теребил бороду,
посматривая на дверь, на два гнутых прута в решетке. Хамов чуть
слышно всхлипывал.
– Скажите, Леонид Павлович, вы видели своего… двойника? –
неожиданно спросил Горин.
Всхлипывания тут же прекратились, из-под дырявого матраса
высунулась всклокоченная борода.
– В самом начале, – ответил Хамов, шмыгая носом. – До того, как
меня привезли сюда. Они называют то место «Спасение».
– У меня есть данные, что такого места больше нет, – сказал
Горин, решив не уточнять, откуда у него информация.
– Может быть, оно и к лучшему.
Борода снова пропала, уже где-то среди рваного одеяла.
– Какой он был?
Тряпье зашевелилось.
– Что?
– Какой он был? Ваш двойник? – спросил Горин.
– А твой, Виктор? – спросил в свою очередь Хамов.
– Не знаю. Я своего не видел.
Снова появилась борода, а за ней постепенно и все остальное.
Хамов свесил худые, покрытые расчесами ноги с кровати.
– Странно. Обычно их показывают еще на «Спасении».
– Для чего?
– О, Виктор, – хихикнув, непривычно жестко ощерился Хамов, разом
превратившись из жалкого, надломленного жизнью старика в старика
безумного и, несомненно, опасного, – они хотят сломать нас!
Вывернуть наизнанку, заставить поверить, что мы можем быть совсем
другими людьми, такими, от которых хочется или блевать – да,
Виктор, блевать, и не просто кусками непереваренной пищи, а кровью,
– или схорониться в какую-нибудь щель, чтобы только не видеть, не
знать…
Леонид Павлович внезапно сник, забрался с ногами обратно на
кровать, снова стал зарываться в тряпье, но на полпути бросил это
занятие, не глядя на Виктора, спросил: