Не далее как пару дней назад Велес понял наконец, что она такое. Нелида отличалась от других двуногих тем, что никогда не врала. Ни словом, ни голосом, ни телом. Даже в стихах, несмотря на их кажущуюся временами пошлость.
– …Понимаешь, вот так открываешь рот – и поешь, звучишь, разливаешься, улетаешь… Поешь себя, понимаешь? Поешь себя и вместе с тем лепишь голосом что-то небывалое, невообразимое… И всего-то Бог не дал нужных голосовых связок, пары тонюсеньких мышц! Когда слышишь, как кто-то может, а ты только сипло кашляешь, руки на себя наложить хочется, честное слово. Ты не смейся, Велес, я серьезно…
Но особенно удивительной была в ней патологическая, какая-то всеядная доброта. Сначала это настораживало, потом привыкли. Она дружила с Будром, нянчилась с Зеу, спала с Шимоном, вернее, числилась его постоянной любовницей, спать же могла чуть ли не с каждым, кто испытывал потребность – не столько даже в женском теле (телом она не могла похвастать, как и лицом), сколько в тепле, сочувствии и успокоении. Ни одна душа в лагере не могла бы сказать, что Нелида кого-то не может терпеть или презирает. Не знающий любовных поражений обольститель Шимон не раз во всеуслышание заявлял, что Нелька «единственная из баб, на кого можно положиться», и даже Танауги, абсолютно не нуждавшийся ни в чьем обществе, проводил порой время в беседах с ней. Грязные слова и сальные взгляды – которых хватало в самые первые дни, к ней не прилипали. Она перешла ту грань, за которой грязь перестает быть грязью, а становится просто землей и водой. Землей и водой…
– …А стихи – это ерунда, это мелочь, узоры. Все равно ведь эти черненькие закорючки, которыми я пачкаю бумагу, ни о чем не говорят, не кричат и не шепчут, ведь верно?.. И то, что сидит внутри, что держит мозг обеими лапами, на бумагу не вылить. Ни за что…
Болтая с ней, вернее, пассивно впитывая ее болтовню, Велес ловил себя на том, что хочет, чтобы Нелида выделяла его из остальных, предпочитала другим. Пусть она спит с Шимоном и прочими, как свободная кошка, пусть гуляет в лесу с Будром, лишь бы быть уверенным, что выкладываемое ему, с этой неповторимой щебечуще-доверительной интонацией, она уже никому другому не скажет. Но уверенности таковой не было. Будь здесь не он, а любой лагерник, даже самый косноязычный, в две с половиной извилины, она так же светилась бы глазами и захлебывалась от нехватки словесных красок.