Нельку он отыскал копошащейся на кухне. Единственный вид хозяйственных работ, который не отменили сегодня. Шимон постучал в окошко и знаками попросил выйти наружу, на разговор. Веки у Нельки были воспалены, краснота оттеняла чистые серые тона глаз, волосы также казались серыми, а лицо и руки покраснели от духоты. Вся она была сочетанием красного с серым, сочетанием
«сухого плача», как называла эти цвета сама Нелька. Она была некрасива и порой высказывалась по этому поводу: «Понимаешь… Оскорблено эстетическое чувство художника и желание нравиться – женщины. Первое благороднее, второе сильнее, но из-за того и другого вместе я терпеть не могу зеркала и зажмуриваюсь, проходя мимо».
Нелида угрюмо обернулась на его стук и прокричала, что выйдет, как только освободится. Шимон подавил в себе волну бешенства, поднимавшуюся в горло всякий раз, когда женщина не подчинялась его воле и навязывала свою. Ну, что ей стоило выйти сейчас, раз Шимон зовет по делу, тем более что на кухне полно других баб! Как тут сдержишься?!
Он протянул руку в открытую створку окна и вытащил большую пустую кастрюлю, подмигнув женщине, шинкующей лук и собирающейся возмутиться.
– На минутку! Сейчас верну!
Поставил кастрюлю вверх дном на землю и выбил дробь, как на барабане. «Старый барабанщик, старый барабанщик, старый барабанщик пьяный в дуб!..» Дробь не развеселила, и раздражение не унялось. Шимон поддел кастрюлю ногой, так что она укатилась, грохоча, на пять метров. Чуть менее слабый пинок достался некстати попытавшемуся приласкаться обшарпанному кухонному кошаку. Ко всему прочему Шимон заметил Идриса, сидевшего на траве шагах в двадцати от него, и настроение упало еще больше.
Отчего-то он видеть не мог спокойно это существо. Впрочем, многие в лагере относились к нему сходным образом. Объяснение столь единодушной антипатии находилось где-то за пределами рацио. Идрис никому специально не пакостил, не приставал, не лез. Он просто жил, поступал, смотрел так, как ему в данный момент вздумается. Он был похож на взъерошенный хохол на гладко причесанной макушке. (Хотя какая уж там причесанность в их пестро-уголовной среде?) Шимону не раз доставались уколы и даже пощечины от этого странного животного – не ставившего при этом цели уколоть или унизить лично его, больше того, похоже, его вовсе не замечающего. Не привыкший к подобному, Шимон в краткий срок запылал ненавистью, доходящей до отупляющей, изнуряющей страсти.