Против течения. Избранное - страница 41

Шрифт
Интервал
И для горстки ушедших в поход Ледяной
чёрный саван в приданое шила,
и, утративши веру, глядела с мольбой,
как во мглистых степях над казачьей рекой
ищет смерть в искупленье Корнилов.
Мы прекрасной земли
уберечь от врага не смогли,
тёмен край наш и дик,
запустел Богородицы дом, —
только как мы с ума не сошли,
только как мы с ума не сойдём,
видя смертные корчи единственной этой земли!
И одно нам осталось: хранить наш великий язык,
чтобы дальний потомок наш мог
ведать смысл давних слов в своей светлой и ясной дали —
муки, совесть и Бог.

1994

«И вот зима ступает на порог…»

И вот зима ступает на порог.

Окончен бал, и ветер свечи тушит.


И дышит вьюгой, задыхаясь, Блок, —

и н о й зимы предчувствуя удушье.

А завтра – кровь позор страны закон

временщиков нагайка хам диктатор, —

и новой ложью вызолотят трон.


И крест несёт последний Император.

1986

Никитский бульвар

Стонет весь умирающий состав мой,

чуя исполинские возрастанья и плоды,

которых семена мы сеяли в жизни, не

прозревая и не слыша, какие страши-

лища от них подымутся…

Над нами твердь звезда ми зажжена.
И ветр сквозной. И кривизна земная.
И в поднебесье скверная луна
плывёт из Гамбурга,
куда не зная.
Века разбоя. Клевета. Хула.
Но был наш замысел смирен и кроток,
покуда в ум заблудший не вошла
мысль чуждая, чужих умов забота.
Земля! Отечество! – не звук пустой.
Кто люб, тот бит, – поймёшь не по присловью.
Тобой живёшь – и говоришь с тобой
и с ненавистью, и с любовью.
Отечество! Земля! – худая мать,
степные сны, проклятые вопросы.
Извёл и жизнь, и век – тебя понять,
в чужих краях душой, —
о с т а л с я с н о с о м.
Полным-полна печаль твоих дорог!
И в оный день, в неясном вечном шуме,
себя сжигая, замолчит пророк, —
войдёт убогий в з н а н ь е —
и безумье…

1987

«…И сходили, как в пропасть, в могилы одни…»

…И сходили, как в пропасть, в могилы одни,
и чуть брезжили давние – прежние – дни,
и заря кровенела зловеще и трезво, —
век смердящий лютел,
по-звериному пел,
выжигал человечье калёным железом.
Но бессильные тянутся пальцы к перу,
и – как прежде – волнуются мысли в отваге,
и встают письмена – и сгорают к утру,
и – рассыпавшись пеплом – летят на ветру,
и немеют листы почерневшей бумаги.
Наша память – кандальный Владимирский тракт —
замерзает в этапах, больных и усталых,
в тундрах, полных людей, обгорает в кострах,
тонет чистой слезой в замутнённых каналах.
Следующая страница