Это что, розыгрыш такой?!
«Это не смешно, придурок. Ты хоть знаешь, что Катя умерла?»
Молчание.
Я выдыхаю и устало откидываюсь на спинку стула. Закрываю глаза.
Новый щелчок.
Твою мать…
Смотрю на экран. На нем появилось новое сообщение.
«Я знаю, что мертва. Неприлично напоминать девушке про ее недостатки».
Хватаюсь за монитор. Сейчас захлопну со всей дури, чтобы слышно было треск и скрежет!
Выпрыгивает еще одно сообщение. Я успеваю прочитать.
«Ты не веришь, что это я? Просто спроси меня о том, что можем знать лишь мы вдвоем».
Рука замирает. Пуд ярости тащит ее вниз, но я держусь.
«Ну же, Женя».
Я разжимаю одеревеневшие пальцы.
Разве это возможно? Это ведь безумие. Тебя разводят, а ты ведешься, словно идиот. Сейчас кто-то насмехается над твоей нерешительностью, а ты вылупился на экран, вместо того чтобы захлопнуть его. Надо сделать это прямо сейчас, пока вера в невозможное окончательно не затуманила голову!
Но пока я подначиваю себя закрыть ноутбук, мысли успевают рвануться в далекое детство и вернуться с воспоминанием о пасмурном дне. И вместо того, чтобы ухватиться за экран, пальцы тянутся к клавиатуре.
«Что я сделал, пока мы были дежурными в восьмом классе?» – пишу я.
Тогда за окном копошилась осень. Ее слизкий бок размазывал по окнам капли дождя. Мы с Катей елозили шваброй между партами, и я сетовал на проблемы, казавшиеся тогда неразрешимыми. Катя слушала. Но ей было не понять моих тяжелых вздохов – она же круглая отличница. А разве может быть по-другому, когда твоя мать учитель?
Разговор качнулся в сторону нашей классной, Елизаветы Георгиевны. И вот все мои неокрепшие ругательства закружились вокруг нее.
За день до этого, помнится, весь класс читал стихи. Поэзия не нравилась мне уже в те времена, и рифмы я заучивал с трудом. Неудивительно, что сбивался я много, а мое неловкое, напряженное молчание сопровождалось смешками одноклассников. Пару раз с мест выкрикнули что-то обидное. Вместо того, чтобы прихлопнуть мошкарой мельтешащее по классу хихиканье, Елизавета Георгиевна молча пряталась за своим неизменным розовым платочком. Мучения окончились тройкой, над которой дома никто и не подумал смеяться.
А я ведь любил нашу классную. И она отвечала мягким, теплым взглядом. А тут такое предательство… После заваленной контрольной по математике и полнейшего непонимания химических формул стерпеть такого унижения я уже не мог. Мне стало так невыносимо горько, что захотелось плеваться. Харкнуть хотелось смачно. И лучше в лицо Елизаветы Георгиевны. Но ее в классе не было, а была бы – я бы, конечно, не смог. Я подошел к учительскому столу и открыл верхний ящик. В нем на учебниках лежал аккуратный розовый квадрат платка. Я достал его, распотрошил и жахнул прямо в сердцевину. Жирный, лоснящийся плевок гусеницей свернулся на яркой ткани. Я раздавил его и размазал по всему платку. Затем свернул и положил обратно. Катя все видела и с искрящимся восторгом взирала на меня. Ей нравились подобные выходки, ведь сама она не осмеливалась открыто совершать их.