Однажды науке понадобилось двадцать только что родивших
крыс-мамок, а их голеньких новорожденных крысят товарищи научные
сотрудники не возжелали топить в эфире, это им показалось
негуманным, поэтому голышиков кучей ссыпали в полиэтиленовый пакет
и положили в морозильник, посчитав, что смерть от холода гуманнее
смерти от эфира. Никто на себе не проверял, я вот не убеждена —
просто не знаю. После рабочего дня я забрала розовый и заледеневший
в камень пакет на корм хорьчихе — ибо все равно выбрасывать.
До дома мне было полчаса пешком, а подруга сразу положила еще
твердый пакет в холодильник — у неё еще было на корм свежее
мясо.
Дня через три для подруга в истерике спустилась ко мне — я жила
на этаж ниже — и с воплями чуть не выбила дверь, рассказывая, как
она достала пакет, разморозила, а голенькие розово-синенькие
крысята ЗАШЕВЕЛИЛИСЬ!
Я помчалась к ней на её кухню.
Ага. Шевелятся.
Жуть.
Хотя хорьчиха была довольна.
Но я с того времени лучше сразу убью.
Ужастик номер два.
Иметь в семье хищного зверя, едящего крыс целиком, — не всегда
разумно. Хотя крыса — полнорационный сбалансированный по всем
веществам и микроэлементам корм, но иногда домашние не способны это
оценить. Подругин папа был грек. С южным темпераментом и громким
голосом, который мы, находясь на этаж ниже, довольно часто слышали,
когда подругин папа просто так мирно разговаривал с домашними. Но
однажды у нас чуть люстра не улетела — грек пол-вечера буквально
орал в голос. Причём, голос был не свой, а явно взятый напрокат у
бешеного паровоза.
Потом выяснилось, что сунул грека руку в морозильник, взял пакет
с продолговатыми сардельками и вывалил его в кипящую воду. Реакцию
на плавающих в кастрюльке белых размороженных крыс мы и услышали в
тот вечер...
В Москве я прожила своё детство от семи до восемнадцати лет на
двенадцатом этаже кооперативного дома, построенного объединенными
усилиями Института иностранных языков Мориса Тореза, Аэрофлота,
Мосгоруправления Цирков и Синода Православной церкви. Сразу скажу,
что мы были от Мориса Тореза. Наш шестнадцатиэтажный домик с пятью
подъездами стоял недалеко от станции метро «Юго-Западная».
Коллективчик жильцов был, как понимаете, оригинальный. Сейчас уже
многие поменялись и переехали, но первые двенадцать-пятнадцать лет
популяция была аборигенная и очень веселая... Жили у нас Запашные,
а каскадер Ирбек Кантемиров одно время был даже председателем
кооператива... На втором этаже в нашем подъезде жила семья
акробатов, и по утрам глава семьи, часто в прозрачном пеньюаре
своей жены и в её же домашних шлепанцах на двадцатисантиметровой
шпильке, выгуливал семейного пуделя. Наверху по диагонали жили
(когда не бывали на гастролях) отец и сын вольтижировщики. Отцу
было уже лет восемьдесят, он сам почти не выступал. На их першероне
скакал и крутил сальто его шестидесятилетний сын. Сынова жена —
бывшая танцовщица кордебалета, и в свои пенсионные года имела
фантастическую фигуру и осанку, носила платьица мини, безумные
туфельки и вольно распущенные волосы длиной до попы. На неё часто,
заметив со спины, летели «ухажеры». Которые после того, как
заглянули ей в лицо (а она по цирковой привычке накладывала
многослойный макияж безумной яркости, чтобы её видели и из самой
дальней галёрки), падали в шоке на месте. Соседка жила с московской
сторожевой своего свекра, но периодически ездила в места гастролей
мужа и его отца — по далеким Устьдрючинскам и Крыжоплям — возила
гастролёрам продукты. Сторожевая в это время сплавлялась
кому-нибудь из нашего дома — пожить на пару дней.