Царило молчание, разве что Ахерон шептал что-то. Я никогда не начинал диалог первым и не должен был. В конце концов, пока человек в моей лодке не заговорит, мы никогда никуда не доплывём, а поскольку мне торопиться некуда, я никого и не подгонял. Думаю, рано или поздно об этом догадывался каждый. И вот мой сегодняшний подопечный наконец сказал:
– Наш путь будет долгим, так ведь? – он всё так же смотрел в туман.
– Не знаю, – сказал я. – Это зависит от тебя, не от меня.
Прошло ещё минут десять, прежде чем мужчина снова заговорил.
– Что я должен сделать? – он взглянул на меня, и я прочитал больную тоску в его глазах, которые когда-то были кусочками бескрайнего неба.
– Перед твоим взором представляются картины. Я не знаю, какие они. Я не могу знать. Тебе нужно описать их, рассказать мне.
– Это… – он сглотнул, – это мои мысли… мои воспоминания, да? – он отвернулся, вновь уставился в туманную даль.
– Да. Твои. Они только твои. И ты видишь всё так же реально, как и в жизни. В той жизни, – сказал я, сильнее налегая на весло.
И снова – молчание. Я привык к этому. Тишина – это мой мир.
– Кажется, так просто менять весь мир по своей прихоти, просто из-за того, что в твоей гнилой голове появилась и прижилась мысль, что одни люди могут быть выше других, – в его реплике не было эмоциональной оценки, манера была однотонна и тягуча, слова текли, как смола из корней подземного царства.
Я глядел на него, представляя, прелюдией к какому повествованию могли служить эти слова.
– Ты был политиком? – спросил я, не сводя с него пристального тёмного взгляда.
– В каком-то смысле… – нехотя ответил тот. – Нет, скорее, я был против политики… скажи, а зачем тебе всё это знать? Я никогда не думал, что дойдёт до такого, но… я знаю, что ты не человек. Зачем ты слушаешь исповеди людей?
Он держался очень неплохо. Я видел его страх только в самом начале, когда встретил его, выходящего из тьмы, на Берегу Оставленной Надежды. Тогда он, как и все люди, пытался приспособить своё бедное сознание, отягчённое материальным миром, к новым условиям, к чему-то чуждому, невероятному и тёмному, к тому, чего просто не могло быть. В конце концов, отбросив теорию о бьющемся в смертельной агонии мозге, выдающем весёлые, сменяющие друг друга под звуковое сопровождение картинки, он быстро понял, что всё – вполне реально, что отсюда никуда не убежать, не скрыться от меня, высокой фигуры в серо-чёрной мантии, глаза которой не видны в беспросветной тьме под капюшоном. Я стоял я на берегу, опершись на весло, и терпеливо ожидал, пока мой гость смирится с поражением рационального мышления. На это могло уйти несколько часов – если я не ошибаюсь, то примерно такое время и требовалось чаще всего, но точнее сказать не могу: я не помню личности и истории своих пассажиров, лишь какие-то детали, которые могли быть и предметом памяти, и предметом воображения, которые оставляли общее впечатление о моей рутинной работе.