Я увидел его самого, сидящего на полу, а на его коленях – мальчика лет семи. Мальчик смеялся и что-то говорил. Я не мог разобрать слов. Я увидел кровать. На ней, свесив ноги и слегка болтая ими, сидела женщина. Она была лет тридцати, наверное, и у неё были золотые волосы. По-настоящему золотые. Очень красивая женщина.
Она переводила взгляд то на сына, то на мужа и улыбалась. Но в улыбке её просматривалась тоска, и в глазах её стояла боль, которую она скрывала от ребёнка. А в глазах мужчины стояли слёзы, которым он не позволял вылиться.
Мой пассажир говорил всё увереннее, но я не слушал его. Я смотрел.
Вот мальчик, счастливый и безмятежный, отправляется спать, он ещё не знает, что никогда больше не увидит отца. Супруги остаются вдвоём, они ложатся на кровать и замирают: её голова на его груди, он прижимает её к себе, вдыхая запах её волос. Они молчат, и в молчании наступает холодный рассвет. Оба они бледны, как смерть. Женщина плачет. Муж в последний раз целует её, так крепко, как, должно быть, целовал лет десять назад. Он уходит, тихо затворив дверь… и снова туман.
Мужчина перестал говорить.
– Я знаю, что это самоё сильное твоё воспоминание; оно не только навсегда отпечаталось в твоём сознании, но и стало основным наполнением твоей гаснущей души. Может быть, вместе с твоей волей это воспоминание останется даже после конца.
Он смотрел в туман и содрогался, не оборачиваясь.
– Но ты видишь и другие картины, я чувствую. Тебе нужно заново пережить всё, что наполняет твои чувства.
Я абстрагировался от любого шума, выключил слух и стал всматриваться в туман, в ожидании новой картины. Прошло минут десять, прежде чем что-то начало проявляться.
Мужчина был в тени какого-то огромного стеклянного здания и был не один. С ним стояли девять человек, мужчины и женщины в тёмной одежде, все – промокшие под ледяным ноябрьским дождём. Дверь, ведущая в стеклянный храм, вершина которого растворялась в тучах, зияла чернотой тартара – при взгляде туда даже мне стало не по себе. Не знаю, что это было, но каково же было всем этим людям? Наверное, над ними довлел ужас. Но я не могу говорить за них.
На этот раз я слышал всё, что они говорили. Мой пассажир – точнее, тот, кем он был раньше – произнёс:
– Мы все знаем, на что идём. Все, кто остался со мной, подписался на тяжёлую смерть. Но подписался за правду, как бы её не попирали грязными тяжёлыми сапогами, за свободу, что есть отражение свободы духа. Вы понимаете, что многие люди даже не узнают о том, что мы пытались сделать, а большинство из тех, кто узнает, – не поймут нас и посмертно осудят, они не поймут, что мы сражались за них. Но пусть это вас не смущает! В мире правда доходит лишь до единиц… но она живёт в нас, и пусть мы исчезнем, но с осознанием истины и своей свободы.