– Добрый день, двоюродный дядя.
Он один из всей семьи так называет дядюшку Кассава.
Диделоо – чинуша и зануда. Карьеру начинал учителем, да с учениками так и не справился.
Теперь он заместитель начальника в одной из муниципальных служб и, насколько может, третирует подчиненных экспедиторов.
– Ну, начинайте выступление, Шарль, – говорит дядюшка Кассав.
– Охотно, двоюродный дядя; опасаюсь, однако, вас чрезмерно утомить.
– Ну так повосхищайтесь собой молча и побыстрее – мне ваша физиономия не больно-то приятна.
У старого Кассава явно портится настроение.
– Увы, я вынужден привлечь ваше внимание к низменным проблемам материального порядка, – начинает свои причитания дядюшка Диделоо. – Нам нужны деньги…
– Да неужто? Вот уж удивили так удивили!
– Надо заплатить врачу…
– Самбюку? Накормить его, напоить, а ежели нужно, пусть спит на софе в гостиной – и довольно.
– Аптекарь…
– Я к лекарствам и не притронулся. Все пузырьки и порошки прилежно забирает ваша прелестная жена Сильвия, страдающая, как известно, всеми болезнями, какие только ей удалось обнаружить в медицинском словаре.
– Много и других расходов, двоюродный дядя… Откуда нам взять столько денег?
– Сундук с золотом зарыт в погребе – третья камера, девять футов четыре дюйма под седьмой плитой. Хватит?
– О, благородный человек, – пускает слезу дядюшка Диделоо.
– К сожалению, про вас, Диделоо, этого не скажешь. А теперь убирайтесь-ка… болван!
Шарль Диделоо злобно косится в мою сторону и скользит к выходу; он такой тощий и плюгавый, что без труда просачивается в чуть приотворенную дверь.
Дядюшка Кассав смотрит на меня.
– Повернись-ка к свету, Жан-Жак.
Я повинуюсь. Умирающий тягостно-пристально разглядывает меня.
– Ничего не попишешь, – после довольно долгого обследования ворчит он, – вылитый Грандсир, хоть и прилизанный малость. В жилах капля крови поспокойней – и смотри-ка, на вид куда благородней, чем твои предки. Да уж… А вот твой дед Ансельм Грандсир – в те времена его звали просто господин Ансельм – отъявленный был мошенник!
Это любимый дядюшкин эпитет, и я совсем не обижаюсь, потому что деда, оставившего по себе столь дурную память, никогда не видел.
– Не помри он на гвинейском берегу от бери-бери, так и вовсе бы законченным мерзавцем стал, – веселится дядюшка Кассав. – Вот уж кто любил все доводить до конца!