— Один роман как раз про войну, только не Великую Отечественную,
а русско-японскую. А вторая книга… Про офицера милиции на пенсии.
Там больше про моральные терзания, поисках самого себя и ответов на
извечные вопросы.
— Гляди-ка, прям как наш Михалыч, — хихикнул заводчанин
помоложе. — Это главный инженер, он у нас тоже все на собраниях все
про трудовую совесть, честь коллектива рассказывает…
— Ну это не совсем то, Леха, — охладил его орденоносец. — Тут…
понимаешь, тут другое, как бы тебе объяснить. Вот, по-твоему, в чем
смысл жизни?
— Ха, ну эт понятно, работать и детей рожать.
— А ты как думаешь, — обратился он к третьему, все больше
молчавшему собутыльнику.
— А че я думаю, Ляксеич… По мне, так человек живет один раз, и
нужно себе ни в чем не отказывать. Хрен его знает, есть тот свет
или нет, поэтому живи на полную: ешь, пей, имей женщин.
— Дурак ты, Семен, — махнул рукой Лексеич. — Кому как, а по мне
нужно жить так, чтобы свой последний вздох встретить с легким
сердцем. Был у нас на фронте в полку Петька Клюев, балагур знатный,
на каждом привале на гармошке наяривал. В деревне под Саратовом
семья у него осталась. Ему-то было лет тридцать, а троих детей
успел нарожать.
Так вот как-то прислали нам в пополнение новобранцев,
только-только от мамкиной сиськи, считай, оторвали. А на следующий
день приказ штурмовать высотку, которую гитлеровцы удерживали.
Капитан Нефедов поднимает нашу роту в атаку, мы рты раззявили, орем
«Ура» со страху, а сами бежим вперед. По нам гансы лупят из
пулеметов, краем глаза замечаю – то один слева упадет, то второй
справа… И тут вижу, что из немецкого окопа ручная граната летит, на
длинной рукоятке, где запал по 8 секунд горит. Граната шлепается
аккурат под ноги новобранцу. Тот, понятное дело, растерялся, а если
бы был поопытнее, успел бы схватить ее и кинуть обратно. Я тоже не
успевал метнуться, и вдруг откуда ни возьмись — Петька. Падает на
гранату, закрывая ее собой, тут она и бабахает. Тело гармониста
нашего подскочило, снизу дым повалил.
Я на карачках к нему, переворачиваю, а там вместо живота —
мешанина из кишков. Петька еще дышит, но видно, что отходит,
недолго ему осталось. И перевязывать смысла нет. Глядит на меня, а
сам улыбается. Шепчет: «Ваня, помираю я, а радуюсь, что жизнь
пацану спас. У него все впереди, а я что… Я пожил, дай теперь и
другим жизнью насладиться». Сказал – и отошел. А меня такая злость
взяла, но злость на немцев. Я затрещину новобранцу отвесил, ору,
мол, держись за мной. А сам в окоп прыгаю, там уже врукопашную
схватились. Ну и я саперной лопаткой давай махать… Высотку, короче,
мы взяли. А те слова Петькины я запомнил на всю жизнь. Просто
сказал, без витиеватостей, а проняло до самого сердца… Ладно, Леха,
давай по последней — и расходимся, а то что-то прохладно
становится.