«Вот как вы отблагодарили Императора, маршал! – скажет Ней, когда Бернадот перешагнет порог этой камеры. – А теперь не стыдно ли вам быть на посылках у толстозадого кретина и всей этой дряни, которые ничего не забыли и ничему не научились? Видя вашу жалкую роль, я ни секунды не жалею, что в марте присоединился к Императору. Есть и на моей душе грех, ляпнул сгоряча: „Если Наполеон высадится на юге, я его поймаю, посажу в клетку и привезу в Париж“. Продажные газеты это напечатали. Но Император забыл мои слова, Император простил меня. Вот величие души! Увы, нам фатально не повезло при Ватерлоо. Злой рок. Иначе не гулять бы эмигрантской своре по нашей земле. Меня обвиняют в измене. Но одиннадцать лет тому назад вы, Бернадот, и я, Ланн, Массена, Бертье, Даву, Мюрат, Келлерман, получая маршальские звания, присягали на верность Императору. В чем, спрашивается, измена, кто кому изменил? В Швеции вас избрали наследным принцем, потому что так захотел Император. Я, маршал, нисколько не сожалею, что ухожу из жизни в расцвете сил. Я имел все: славу, почести, богатство, – ибо честно служил Императору и своей стране. Разумеется, „заблудись“ я с корпусом, как это сделал в решающий момент Ватерлоо маршал Груши, никто бы меня пальцем не тронул. При нынешнем режиме трусость поощряется…» Нет, про славу и почести и так далее говорить не стоит. Получаются жалобы, недостойные офицера. Надо сказать так: «С чем вы приехали, маршал? Привезли радостную весть, что меня не казнят, как вора и разбойника, на гильотине, а расстреляют? Не вам ли я обязан таким снисхождением? Если „да“ – спасибо. Встать перед строем – это своего рода продолжение армейской службы. Вы, маршал, достойно воевали в наших рядах, но попадись вы мне под руку после Ваграма, когда вы проявили удивительную пассивность, я бы первый поставил вас к стенке, у Императора было такое намерение, да победа все списала».
Шаги! Множество шагов! Шаги по лестнице, шаги по коридору. Четкий строевой солдатский шаг, приближаясь, гулко резонировал в тюремных стенах.
Маршал Ней накинул на плечи шинель, выпрямился и по-наполеоновски скрестил руки. Вот так встретит смерть.
Лязгнули засовы, дверь открылась, солдаты в шведской форме внесли подсвечники, камера наполнилась светом. Ней успел подумать: «Койка не заправлена, беспорядок», но тут вошел высокий человек в зеленой шинели с золотыми эполетами, рявкнул что-то на чужом лающем языке (шведском?), и солдаты оставили их наедине, закрыв за собой дверь.