– Убийца у него на груди вырезал слово «жёлчь».
– Клевета!
– Тогда почему?
– Что почему?
– Почему вырезал?
– Н-ну… – замялся секретарь. – Давай помянем. Царство ему Небесное.
Налил по второй, посопел.
– Нет, ну были, конечно, недостатки, были… – нехотя признал он. – А у кого их нет?.. – Доверительно подался к собеседнику, жутко расширив зрачки. – Между нами говоря, – многозначительно молвил он, – тот ещё был жук. С тобой пьёт и на тебя же в управление культуры стучит. А? Вот так вот… А ты: жёлчный! Лучше б он жёлчный был! Тихушник… Ну, давай. За упокой, как говорится, души… Земля пухом…
Благоговейный человек и в то же время стукач? Интересное сочетание. Хотя почему бы и нет? Вполне возможно, что покойный Николай Пешко стучал с тем же благоговением, с каким переписывал от руки поэму Пушкина «Цыганы».
Выпили. Вернее, выпил один только старший оперуполномоченный, а секретарь поперхнулся и выпучил глаза. Видя такое дело, опер оглянулся на дверь кабинета. На пороге мялся некто замурзанный с круглой бородкой.
– Жив… – не веря произнёс секретарь.
– Кто?
– Пушков.
– Какой Пушков? Пешко!
– Ой, блин… – сказал секретарь, берясь за блистательный череп. – Ну значит, долго жить будешь, Ваня… Подожди пока там. Тут, видишь, дело у меня.
Замурзанный и едва не похороненный заживо Ваня Пушков тоскливо поглядел на бутылку и с неохотой взялся за дверную скобу.
Секретарь был растерян.
– Пешко… – в недоумении, чуть ли не в испуге повторил он. – А кто такой Пешко? Нет у нас такого…
– Может, из молодых? – с надеждой предположил не успевший удалиться Ваня. – Из литстудии?
– Ну-ка, ну-ка… Иди сюда. Помянешь заодно.
Просьбу повторять не пришлось.
– А кого поминаем-то? – осведомился всё же для приличия благоговейный человек Пушков.
– Да вот выясняет товарищ…
* * *
По коридору навстречу старшему оперуполномоченному со стороны бара шли двое. Один, пожилой, величественный, с обрюзгшим лицом, был в потёртых джинсах и свитере. Второй, толстячок калмыцкого типа, явно приезжий из глубинки, – в сером костюме с медалькой на лацкане. Оперуполномоченный посторонился, и парочка прошествовала мимо.
– Вот я… – размеренно, глуховато ронял слова пожилой, – первый поэт России… – Запнулся, словно бы усомнившись, затем взвесил что-то на внутренних весах – и лицо его вновь отвердело. – Да, – скорбно повторил он. – Первый поэт России. И я тебе говорю: то, что ты пишешь, – ге-ни-ально…