С началом гона Боград спешно гасит
огни на проспекте Якова Брюса. Электростанция, питающая район,
просто обесточивает всю ветку, во избежание случайностей. Люди
поняли, насколько тролли не любят свет, только после череды смертей
и разрушений. На пересечении с Лесной улицей стоит девятиэтажный
дом с фактурной дырой от многотонного кулака. Ее не заделывают на
радость туристам и в назидание потомкам.
К счастью, я прекрасно вижу в
темноте. Скрывая ладонью огонек сигареты, я любуюсь угловатыми
контурами разведчика. Когда идут тролли, я могу не спать ночи
напролет. Тролль идет из неведомого ниоткуда, в неведомое никуда,
старательно перенося чудовищный вес с одной ноги на другую. Живая
скала, ходячая шахта, напичканная драгметаллами. Их безудержная
миграция, улиточно-медленная, неотвратимая, как горный камнепад,
приводит меня в состояние медитативной расслабленности.
Туристов на это событие не пускают
уже лет восемь, с того памятного случая на Лесной, когда один идиот
протащил с собой камеру с профессиональной фотовспышкой. Проспект
пуст. Большинство жильцов на время гона съезжают из квартир.
Остальные прячутся в дальних комнатах, опустив жалюзи и задернув
плотные шторы.
Виски в бокале позвякивает охлажденными камнями. Сигарета
прячется в кулаке. Даже сквозь мягкий диван я чувствую, как
трясутся перекрытия. Нереальное каменное создание тяжело вышагивает
по проспекту имени мертвого мага. Из глубины комнаты, скрытый
темнотой, я слежу за троллем, но мне кажется, что минуя окна, он
смотрит мне прямо в глаза.
Сколько Гор помнил, мать никогда не
злилась. Попросту не умела. Она была самым кротким человеком из
всех, что он знал. Самым кротким из всех, что знали его друзья. На
ее фоне даже уличные проповедницы учения Христова казались злобными
желчными тварями. Мать не пререкалась, не бранилась и никогда не
повышала голос. Кроме трех случаев. Каждый из них Гор запомнил на
всю жизнь.
Первый, подернутый дымкой забвения,
сохранился нечетко, как и все детские воспоминания. Я хожу, я
говорю. Я рисую. Я боюсь своей матери. Воспоминание напоминало
рдяный пульсирующий ком, мечущий гнутые стрелы электрических
разрядов. В нем в равной степени перемешались ужас перед
единственным родным человеком и тихое в нем разочарование. Спустя
годы детали отказывались проясняться, зато причина по-прежнему
горела сигнальным флажком – опасная тема, табу! Так Гор узнал, что
об отце говорить нельзя.