Под мягкой подошвой маминых тапочек
скрипел рассыпанный сахар и черепки битой посуды, а в голове Гора
вертелась одна мысль – только бы не порезалась. С радиатора,
отчаянно цепляясь корнями за комья земли, свисала умирающая герань.
По окошку духовки, через температурный датчик, пролегла широкая
трещина. Перевернутые шкафы, выпотрошенные ящики, сорванные дверцы,
ложки и вилки, разбросанные по полу, вместе с пакетами крупы и едой
из холодильника. Высокие табуретки валялись ногами кверху, унижено
прося пощады. В кухне будто прошел обыск, или пьяный дебош. Один
лишь стол твердо впечатывал в линолеум гнутые ножки, – бетонный
волнолом посреди бушующего шторма. Лист бумаги, самый обычный лист,
припечатал его к полу, сделав неподъемным.
- Ты! Никуда! Не поедешь!
Маленький Гор, прячущийся среди
стеллажей с воспоминаниями, трясся от страха перед грозовым
облаком, но Гор совершеннолетний больше переживал, что мать сорвет
голос, и будет сипеть всю неделю, виновато пряча глаза, когда
кто-нибудь спросит ее, почему она молчит. Он не просто все для себя
решил. Он все сделал.
- Поеду, - ответил Гор, сжимая
бескровные губы в нитку.
- Яс-с-с-сказала непоедеш-ш-шь! –
сквозь зубы прошипела мать.
Дьявольские фонари вместо глаз,
прожигающие до самой души. В желтой блузе с широкими рукавами она
напоминала разгневанную бабочку-лимонницу. Острые кулачки
сжимались, белея натянутыми костяшками, на висках пульсировали
фиолетовые вены. Руки ее вдруг метнулись к столу, к ненавистной
бумажке с мертвенно-синей печатью. Разорвать, изничтожить!
- Ты же знаешь, что это ничего не
изменит, да? – все еще глядя мимо нее, спросил Гор. – Они просто
дадут мне новое разрешение, прямо на вокзале.
Пальцы все же потянули мятые уголки в
разные стороны, разорвали, скомкали, и бросили под ноги, вымещая
бессильную злобу на клочке бумаги. Мать разрыдалась, в одно
мгновение превратившись из богини разрушения в немолодую зареванную
тетку. По стенке она сползла на пол, поджала колени, да так и
осталась, шмыгая распухшим носом, со свистом втягивая воздух
дрожащими губами.
Гор никак не мог поверить, что буря
улеглась. Каким-то чудом он угодил в самое око шторма и теперь с
удивлением глядел по сторонам, ужасаясь разрушениям, целый и
относительно невредимый. Все еще подмывало робко проблеять «ну, я
пойду?», - и сбежать, поджав хвост, - вид плачущей матери приносил
ему не меньше страданий, чем матери разгневанной, - но Гор
чувствовал, если дать слабину сейчас, все вернется на круги своя. К
восемнадцати годам эти нехитрые приемы манипуляции распознал бы и
тупой. Гор тупым не был.