Он не предпринимал никаких шагов к сближению, стоял у стенки по струнке, пестуя в себе приязнь к ней. А она не замечала его баркарольных взглядов и рисовала чертей в тетради соседа по парте. Из года в год её юбка становилась короче, а коленки её трогали, уже по-настоящему, сперва неумелые мальчишеские руки, а потом и грубые мужские. И притяжение к ней стремительно исчезало, освобождая его от призрачных наваждений. А она всё смотрела на него и щурилась, недоумевая, почему больше не чувствует, как её спадающие кудряшки обдувает неощутимый ветерок и робкое тепло ложится ей на ноги.
Фантазии на тему Верочки сменили недолгие размышления о Сонечке, пышнотелой озорнице, скользнувшей однажды на перемене ладонью в карман его брюк. Она игриво наблюдала за его мальчишеской реакцией и, удовлетворившись достигнутым эффектом, удалилась, покачивая бёдрами. В кармане лежали ключи, и сперва он испугался, что она их взяла, но заметив, что дело не в ключах, испугался, что это заметила и она. Три дня он обходил её стороной и опасался повторения, а на четвёртый сам подошёл и решительно прижал и Cофью, и её прельстительные перси к себе. Она ощутила снова то, что ощутила в прошлый раз, неожиданно для себя промолчала, заалела и больше своих шалостей повторять не решалась.
Юноша же, удостоверившись, что дальше игр дело не пойдёт, тем же вечером распрощался с очередным увлечением. Он, родившийся для непрерывного получения наслаждения, искал и находил его в постоянных флиртующих взглядах, якобы случайных прикосновениях, головокружительных комплиментах, брошенных им то ли случайно, то ли с серьёзными намерениями, в итоге сводивших с ума даже неприступных маменькиных дочек, клявшихся и божившихся матерям хранить самое ценное до свадьбы. И как только он настигал жертву и уже склонялся над ней с довольным волчьим оскалом, интерес пропадал, а руки ослабляли хватку, позволяя удалиться той, от которой больше ничего нельзя получить.
На семнадцатилетие отец подарил ему первую книгу со своим благословением, забрав врождённое благородство, и на полке стал дожидаться своего часа Марк Аврелий. Толстый том неподвижно томился и влёк своей нетронутостью и непредсказуемым содержанием. Вокруг него сосредоточились все мысли Елисея, жаждавшего новых знаний и впечатлений, новой свободы, которая обречёт его жить без бога, с таким огнём в сердце, от которого у других внутри не осталось бы и пепла.