Ну и пусть! Чёрт с ними, пусть
запомнят какой хотят… Главное-то не это!
Я снова и снова пробегала глазами по
самой крупной надписи по центру монумента, под которой
располагался, скорее всего, вход, но мне не до него было. Я была
сосредоточена на послании, на всего двух словах, что остались от
папы. Так трудно. Невыносимо.
Папа! Мой дорогой, любимый
папочка…
И я снова плакала, ткалась в грудь
мужа и ревела, потому что по-другому не могла, потому что нельзя
было пересилить. Уже не так важно было, что он для меня приготовил,
его молитвами у меня был дом и место в обществе. Я искала всё это
теперь не для того, чтобы реализовать или выставиться, а потому что
это оставил для меня папа, мой папа, который остался один где-то
там, в другом времени, где не могла уже существовать я. Мне нужна
была эта ниточка, чтобы знать, что он там тоже не сломался.
«Успокойся, становится опасно», –
попытался урезонить меня Воу, внимательно приглядываясь. «Я не хочу
тебя усыплять. Здесь не из-за чего плакать».
– Нормально, – храбрясь, заявила я, и
снова зашмыгала носом.
Чёрт, раскисла совсем. Ни черта я не
взрослая женщина, даже справиться с собой не могу. Или это из-за
беременности? А, чёрт, какая разница.
Я снова и снова вдыхала побольше,
чтобы прийти в себя, чтобы унять волнение, но получалось не очень.
Сердце щемило от этого привета из прошлого, что я так старалась
получить.
– Прочитаешь? – тихо спросил у меня
Кижум.
Он и сам мог, полиглот чёртов, но не
стал. Впрочем, с чтением у него не так же хорошо, как с разговором.
Нынешние языки в большинстве своём, как я поняла сильно упрощены.
Толстого тут никто не понимает, держат «Войну и мир» под стеклом, а
переводить и понимать не собираются. Зато на Профессора молятся,
приняли за историка, в один ряд с Гомером.
Я кивнула, но ещё долго не могла
выполнить то, на что согласилась. Меня никто не торопил, то ли
понимали, то ли форкоши им языки прищемили ментально. Да и не
важно, главное, я смогла, пересилила своё волнение, перетерпела
бешено стучащее, сжимающееся от тоски сердце, отстранилась от
зудящей головной боли и беспокойного ворочанья сына.
– «Лёля! Живи!» – вслух, с трудом
прочла я на русском, не заморачиваясь переводом, без меня
сделают.
Папа!.. В этом весь ты!
И снова слёзы застили глаза, не давая
продолжить. Крепкие руки Кижума обхватили мои плечи, я чувствовала
его уверенную силу и поняла, что отпускает немного, чуточку, только
горько всё равно. Только сынок не мог успокоиться, живот стянуло,
особенно внизу.