Для тех, кто становился другом Канариса, загадочность адмирала исчезала и им не приходилось сомневаться в его честности и порядочности. На одном из совещаний со своими подчиненными он резко выступил против того, чтобы они присутствовали на тех допросах (проводимых, очевидно, совместно с сотрудниками СД или гестапо), которые велись сомнительными методами. «Если допрос ведется с малейшими отклонениями от существующих правил и предписаний, – сказал он, – офицер абвера должен немедленно встать и выйти».
Генерал Госсбах, известный своей честностью и прямотой, относился к Канарису с огромным уважением, граничащим с преклонением и почитанием. С каждым, кому он доверял, Канарис был искренен и откровенен, для таких людей данного им слова было вполне достаточно – он всегда его сдерживал. С другой стороны, ему доставляло удовольствие обманывать тех, кого он считал проходимцами или того хуже; здесь его актерские таланты время от времени прорывались наружу, и он заставлял таких людей буквально выглядеть дураками. Главной мишенью его язвительного юмора, припасенного для негодяев, был Адольф Гитлер[31].
Порой ироничность его ума проявлялась, конечно, в более мягких формах и в отношении тех, кто его окружал повседневно. Нервный и чувствительный, он имел естественную склонность к перепадам настроения. Если он был чем–то раздражен или раздосадован, что с ним часто случалось, он мог наговорить много лишнего, ранящего окружающих либо начать поддразнивать их, причем зачастую весьма неумно, если не сказать глупо. Однако он искренне сожалел и раскаивался, если кто–то всерьез обижался. Секретарь одного из его близких коллег по работе нашла способ решения этой проблемы. Когда Канарис входил в кабинет, явно находясь не в духе, она тут же начинала кашлять, делая вид, что сильно простужена. Канарис, страшно боявшийся болезнетворных микробов и бактерий, тут же уходил и возвращался лишь тогда, когда «простуда» у секретаря, по его мнению, должна была уже пройти.
Длительное противостояние Вильгельма Канариса Третьему рейху объяснялось, с его стороны, отнюдь не политическими причинами. У него не было какой–либо четкой политической платформы, и из всех боровшихся с нацизмом он менее всего имел представление о том, что делать после того, как Гитлер будет свергнут. Его глубинное неприятие «нацистской чумы» носило морально–этический характер. Он презирал грубость и жестокость нацистов, их пренебрежение существующими законами и общепризнанными моральными принципами и в особенности осуждал их преступления против человечности. Выше уже говорилось о его отношении к физическому насилию. Одного вида дымящихся развалин Варшавы, а позднее Белграда было достаточно, чтобы он вернулся в Берлин совершенно больным и разбитым. Будучи человеком, который не в состоянии причинить кому–либо физическую боль, он категорически осуждал зверства и садистские выходки со стороны СС.