Данилин шел по квартире, прикасался пальцами к знакомым предметам – к шкафам, столам, стульям, контакт восстанавливал, как будто знакомился заново.
Но лучики все сходились в одной точке, в одном центре, излучавшем тепло, – в гостиной, скинув тапочки и забравшись с ногами на диван, сидела Ткня и читала своего любимого Трифонова.
Данилин поражался: Трифонов изумителен, кто бы спорил, но сколько можно? Жизнь одна, вон сколько всего надо успеть прочесть!
Но вот в тяжелую минуту жене требовался именно Трифонов, и никто другой. Это, кстати, был верный признак – если Таня читает «Долгое прощание», или «Дом на набережной», или «Время и место», значит, плохо у нее на душе. И надо быть с ней повнимательней.
Но последние года три Данилин совсем не был к жене внимателен, скорее, наоборот. А потому Трифонов не исчезал с журнального столика и с тумбочки у кровати. В ходу было сразу несколько томов, и читались они с любого места, как Библия.
– Привет, – бодро сказал Данилин.
Последовала, как написали бы в пьесе, пауза.
Но недолгая. Чтобы фразу дочитать. Или абзац.
После чего Таня подняла глаза. Смотрела на Данилина еще полсекунды и ответила:
– Привет.
Не слишком тихо, не слишком громко. Вежливо, но печально, с добавленной капелькой холода.
Вообще Данилин никогда не был до конца уверен: насколько его жена играет жизнь, а насколько живет. Несостоявшаяся актриса и, возможно, даже несбывшийся режиссер все время были где-то рядом и то и дело ставили сцены.
Вот и сейчас пауза была выдержана точно: ни на такт дольше, ни на такт короче, чем надо. И интонация и громкость тоже были выверены. Всего одно слово, а сколько смыслов. Привет – но с некоторой долей грусти и отстраненности. Привет – такие вот дела, милый мой, невеселые. Привет – но мы держимся и даже, может быть, надеемся на лучшее. Хотя вполне вероятно и худшее.
Звучало как импровизация. «Но это на самом деле отрепетировано», – думал Данилин и слегка раздражался. Хотя не каждый ли репетирует подобные сцены, если не перед зеркалом, то, по крайней мере, в голове своей? Только сегодня Данилину было не до игры.
Таня снова подняла на Данилина свои огромные, нереально серые глаза, и в них было то же самое, что в голосе – ожидание подвоха, готовность терпеть, но не обязательно простить.
Данилин чувствовал себя участником спектакля, острой психологической драмы. Поэтому крайне важна была следующая реплика.