— С какого времени ты себя помнишь? —
вдруг спросил он, внезапно переходя на «ты».
— Должно быть, с трех лет… — медленно
ответил Ричард, стараясь удержать разбегающиеся мысли. — Это был
день, когда меня представляли роду… Я отчаянно плакал, потому что
служанки тормошили меня и втискивали в новое платье. Крахмальный
воротник ужасно царапал шею… Потом пришел отец, чтобы вынести меня
в гербовый зал. Позже мне говорили, что тогда у нас в Окделле
собралось не меньше пятисот человек: все двери были распахнуты,
коридоры и двор забиты людьми. Я, наверно, ревел бы, как теленок,
если б не отец. Он взял меня на руки, и с ним я никого не боялся.
Когда мы вышли, все, как водится, принялись кричать военный клич и
салютовать шпагами, но я уже не плакал. Я знал, что отец не даст
меня в обиду.
Ричард умолк. Алва посмотрел на него
с едва заметной тенью сочувствия в глазах.
— Память – странная вещь, — заметил
он. — Она как будто принадлежит нам, но не зависит от нашей воли.
Мы хотим запомнить – и забываем, хотим забыть – и не можем.
Он резко замолчал, отчего последнее
слово прозвучало как-то глухо, и взялся за бокал.
— Как умер мой отец? — спросил Ричард
ровным голосом, как будто продолжая прерванный рассказ.
Если Алва и удивился вопросу, то виду
не подал.
— Почти мгновенно.
— Так же, как и Эстебан Колиньяр?
— Нет. — Алва нахмурился, вспоминая.
— Эстебана Колиньяра я поразил в горло. Что до герцога Эгмонта
Окделла… Шпага вошла ему в сердце.
— Монсеньор показывал мне этот удар
на уроках? — осведомился Ричард почти светским тоном.
— Нет. Покажу, если хотите. Но прежде
нам придется стать на линию.
Что? Линия?!
— Это невозможно! — ужаснулся Ричард.
— Мой отец был эсператистом. Вы не могли драться с ним на
линии!
— Дуэль происходила при свидетелях,
герцог. Моим секундантом был Диего Салина, а секундантом вашего
отца – Мишель Эпинэ. Разве вы не знаете подробностей?
Ричард в панике уставился на своего
эра. Он помнил имена секундантов, но подробностей поединка и впрямь
почти не знал: ему было только одиннадцать, когда семья осиротела.
Матушка старалась всячески щадить его. Достаточно было и того, что
герцог Эгмонт погиб не в бою – всякий знает, что воин, убитый в
сражении, сразу попадает в Рассветные сады, а на осуждаемой
церковью дуэли. Но поединок на линии… Это было уже слишком.
«Ставший на линию проклят», — говорилось в булле Эсперадора почти
пятидесятилетней давности, изданной, когда Агарис захлестнула
эпидемия дуэлей. — «Душа его погибла, ибо в нее вселился Враг».
Отец был добрым эсператистом… Почему же он согласился на такой
поединок?