накормить Рим, накормить легионы любой ценой, иначе это – конец!
Цезарь смотрел на Арсиною с высоты трона Птолемеев и напряженно думал о своем.
Она сидела на курульном [80] кресле посреди зала.
– Цезарь, я должна быть царицей Египта, во мне – самая чистая кровь Александра! [81]
Она вдруг встала, выпрямилась, втянула живот, коснулась пальцами застежек на плечах:
– Посмотри на меня!
Ткань упала ей под ноги. Эта девица несомненно могла бы быть изваяна Праксителем! На ее «мраморном» теле не было волос, даже в естественных для взрослых женщин местах, словно их никогда и не было. Цезарь с любопытством отметил, что видел такую молочно-белую кожу среди рыжих женщин Галлии, но чтобы здесь, в Египте?! Воистину ожившая Афродита Книдская!
Он протянул ей с трона руку:
– Подойди ко мне! Сюда, ближе, ближе!
Она сделала шаг, но остановилась и посмотрела с ужасом, разгадав его намерения.
– Нет-нет, Цезарь! Я сяду на этот трон только в полном облачении царицы Египта. Это священный трон, и ты можешь меня убить, но я не оскверню трон моего отца и моих предков.
– Как угодно. Похвально, – согласился Цезарь неожиданным тоном греческого ментора. И, вздохнув, сошел к ней сам.
Обнаженная Арсиноя вдруг красиво опустилась перед ним на колени и взмолилась со слезами в голосе, которые казались абсолютно искренними:
– Цезарь, помоги мне! Я так устала добиваться того, что должно быть моим по закону… богов. Я – дочь Птолемея. Восстанови же справедливость! Даже отец всегда был несправедлив ко мне. Я не виновата, что отец любил мать Клеопатры, рабыню, больше, чем мою мать, свою законную жену и единоутробную сестру чистой крови. Я устала всегда быть только тенью, быть никем…
Грудь ее была особенно дивной. Маленькие соски – словно розовое нутро морской раковины.
Цезарь поднял ее с колен, приложил палец к ее губам, чтобы она замолчала, потом обнял за плечи и повел к постели…
…Что-то разбудило его, какой-то шум за окном, как будто скреблась кошка, но, открыв глаза, он никого не увидел и ничего не услышал. Арсиноя тихо спала рядом, неслышно дыша. В этой девушке, даже спящей, не было ни единого изъяна. Даже спящая, она напоминала изваяние из теплого мрамора. Только груди ее, исцелованные им, рдели сейчас уже более глубоким, темным оттенком розового. От благовоний, растворенных в воде ванны, и чада светильников и факелов даже под такими высокими сводами было душновато.