Начало июля. Полная луна. Черные тени от деревьев и строений на травке двора. Сухо серебрится даль.
Близ запертого на ночь крыльца барского дома сидел черный пес Цыган и надрывно выл. Перестанет на минутку, прислушается, начнет лаять и кончает жалующимся воем.
В окне дома зажегся огонек. Раскрылось окно, высунулась седая голова Федора Федоровича. Он крикнул сердито:
– Пошел ты! Цыган!
Молчание.
– Цы-ыган!
Было тихо. Окно медленно закрылось.
Цыган вдруг завыл громко, во весь голос, как будто вспомнил что-то очень горькое. И выл, выл, звал и искал кого-то тоскующим воем.
Дверь крыльца раскрылась. На двор вышел Федор Федорович в халате, с палочкой; за ним гимназист Боря. Федор Федорович жалким, заискивающим тоном говорил сыну:
– Знаешь… что это? Посмотри-ка… Собака тут воет. Так странно!
Боря ответил хриплым от сна голосом:
– Не пожар ли где-нибудь?.. Нет, зарева не видно. Чего это он? Цыган!
Цыган, виляя хвостом, подошел.
– Болен, должно быть, – сказал Федор Федорович. – Нет, нос холодный, изо рту не пахнет… – И, помолчав, прибавил со стыдящеюся улыбкою: – А ведь это, говорят, дурная примета, когда собака воет. К покойнику.
– Другие собаки ушли с работниками на ночное, к стогам, а Цыган тут остался. Вот он и воет.
– А другие собаки с работниками ушли?
– Они всегда с работниками на ночь уходят. А Цыган тут случайно остался. – Боря зевнул, поежился от холода. – Ну, я спать пойду.
И ушел. Федор Федорович тоскливо огляделся. Цыган снова завыл. Маленькое окошечко около крыльца открылось, выглянула старуха няня Матрена Михайловна.
– Барин, вы это?
Федор Федорович обрадовался.
– Это ты, Матрена Михайловна! Вот тут всё… Так странно! Собака воет.
– Я вот тоже все лежу, слушаю. Думаю: с чего это так собака развылась? Не к добру это.
– А это что значит, когда собака воет?
– Разное значит. Если носом кверху воет, – к пожару, если книзу носом, – к покойнику. Если ямы собака роет, – тоже к покойнику.
– А скажи… вот, ты говоришь: к покойнику. Мало ли у нас тут народу. Кому же это она воет, собака?