.
– Думаете, Истина на вашей стороне?
– Не знаю. Я знаю только, что я на её стороне.
– Вот мне всегда было интересно: почему если грязь и мерзость – так это сразу «правда», а как что-то светлое и чистое – так сразу розовые сопли, обман и иллюзия? Никогда не мог понять…
– А вы прислушайтесь к собственным словам: «светлое и чистое» – вот вам самому не смешно?
– Нет. Не смешно.
Он рассмеялся и стукнул кулаком по столу. Это выражало нечто вроде: «Ну ты и кадр!».
– Да ведь вы лжёте, вот в чём вся соль, – заявил он, отсмеявшись. – Лжёте… из добрых побуждений. Ради «добра, гармонии и света». Это когда муж говорит жене, что она прекрасно выглядит, хотя она похожа на старую курицу. Просто такова тактика всех «добрых людей» – прятать голову в песок, подобно птице страус.
– Извините, но не могли бы вы… всё-таки пересесть за свой столик?
– Подождите, – он поднял руку с раскрытой ладонью. – Я уже кончаю, как говорят наши политики. Как я уже сказал, я хочу знать правду. Я вижу в этом свою высшую миссию. Почему? Потому что правда – настоящая правда – слишком неприглядна и потому никогда не бывает высказана. Об этом ещё Марк Твен писал. Соответственно, она никогда не учитывается, не вносится в планы, теории и так далее. И мы, анализируя жизнь, никогда не можем полностью объективно оценить обстановку. Это всё равно что решать задачу с недостаточными условиями. И мы всегда промахиваемся, и никак не можем обнаружить главное, вырезать главную опухоль своей жизни… Извините за плохую метафору, я не литератор… В конце концов, нельзя излечить болезнь, если отрицать сам факт её наличия. Многие чувствуют эту правду, но даже те, кто знает её, бегут от неё, – он пристально и с торжеством посмотрел на меня. – И вы тоже бежите от страшной правды, которую знаете.
Я слегка отшатнулся и впился в него взглядом:
– О чём вы говорите?
На его губы наползла медленная змеиная усмешка. Он снисходительно сощурился:
– А вы подумайте.
Я онемел и лихорадочно задумался, хоть и старался сохранять невозмутимость. Что он имел в виду? Он чувствовал оказанный эффект и самодовольно продолжал:
– Что ж, я рад, что Сергей Грановский умер в 36. Во цвете лет, можно сказать. Знаете, каким я его вижу в 50? Постаревшим, обрюзгшим, потасканным, одиноким и никому не нужным. Этот парень только и занимался саморазрушением. А между делом, ради разнообразия, разрушал чужие жизни. Но об этом говорить как-то не принято. Его ещё и жалеют! А я всю эту мерзость вытащу на свет божий, чего бы мне это ни стоило. Но я буду копать. И копать глубоко. Так глубоко, что света белого не взвижу.