Сбавляя ход, поезд приближался к станции Минск. Пройдено более двух третей пути от Москвы до Бреста. И вот, подав сигнал, поезд полностью остановился на втором пути станции. К служебному тамбуру вагона третьего класса торопливо поползла многоцветная лента из гражданских одежд и военных мундиров, – все спешили на выход из вагона – на перрон, с которого в Кирилла ударила тугая волна разнородных голосов. Русский, польский, еврейский и многие-многие другие голоса, сливаясь в могучий хор, казалось, пытались толи разорвать, толи запеленать в себя всю разнородную массу людей, здание вокзала, поезд и даже самого себя и унестись в тревожную даль. Именно такая аура витала по-над станцией, и её чётко ощутил Кирилл, как только влился в массу людей, стоящих на перроне.
Со стороны головы поезда, в котором Кирилл только что приехал в Минск донёсся паровозный гудок.
– Как, уже отправление, – удивился он, и увидел приближающийся к перрону пассажирский поезд.
Поезд с крупными красными крестами на боках вагонов шёл по первому пути.
– Санитарный поезд, – проговорил Кирилл и, забыв о цели выхода из вагона, с любопытным напряжением воззрился на замедляющий ход состав.
Выбросив последнюю струю пара, санитарный поезд остановился, и тотчас распахнулись все двери его вагонов.
– Посторонитесь, посторонитесь! – понеслось в воздухе и со стороны вагонов с красными крестами потёк, расширяясь, ручей из носилок. Их куда-то несли санитары, и на них лежало что-то объёмное, полностью укрытое белыми простынями.
К Кириллу приближались два крепких санитара с носилками. Белая простынь скатилось с того, что они несли, и Кирилл увидел лицо человека цвета мрамора.
Вмиг слетала с Сокурова возбуждённо-приподнятое настроение. Он наконец-то понял, что лежит на носилках, именно что, а не кто, ибо мёртвое тело человека это уже труп, а труп не может быть кем-то. Он понял, что ждёт его впереди. Понял, что его ждут не победные фанфары и безобидный прогулка с ружьём, как на полигоне во время занятий в училище, а враг, несущий смерть.
Кирилл как наяву увидел себя лежащим на носилках наполовину прикрытым белой простынёй. Увидел своё мертвенно-белое лицо, отличающееся от цвета простыни лишь лёгкой синевой. Увидел и понял, что не бессмертен, понял, что может быть убит, и ему стало болезненно жалко себя, так жалко, что непроизвольно выступили слёзы.