Заходим. Первое, что вижу, большая печка, огромный объем, свежепобеленная, теплая. И стол. За столом люди. Тетка, мужик и мальчик. Тетке я б лет сорок дала, такой незамысловатый деревенский бабец: старый бодлончик, жилетка из искусственной неопределимой зверушки, волосы стриженые, каштановой масти, крашеные, наверняка. Мужик – вообще отстой, бороденка жиденькая, на башке шапочка-петушок, синяя с надписью «карелия», доисторическая такая шапка. Ватник еще. Он так в ватнике и шапке за столом и сидит, хотя в избе тепло. От дядьки этого ощутимо тянуло перегаром, сизым духом перегоревшего спирта. Пацан белобрысый, на Лесю похож, брат, судя по всему. Все какие-то однотипные. Глаза, что ли, одинаковые, пятаками круглыми, только голубенькими, как знойное июльское небо. Худощавенькие, ростика одного, невеликого, но тут не мне с моими ста пятьюдесятью пятью сэмэ выпендриваться.
И все на меня смотрят.
Тетка говорит:
– О! Танька прибягла. От апатичной немании бегит. Спасаеца. Затварица ат миру хатит. Садися, Танька. Аладушак бяри.
Тетка откровенно не то что акала – якала, такой вот местный говорок. Мы еще в тот раз, во время охоты, ржали: «Ня знаю, ня буду».
Мужик и мальчик молча лопали оладьи.
Так я познакомилась с Гулькиными.
Бросила рюкзак и ружье в уголок, присела с краешка у стола. Потом вскочила опять, надо ж чего своего на стол выложить. Пошурудила в своем сидоре, достала банку шпрот и хлеб. Банка была мгновенно открыта.
– Ты ешь, Танька, ешь. У нас яшшо сявонни делов многа.
Ага, «делов много у нас», у меня, значит, тоже. За гостеприимство надо платить. Ладно. Я подвинула к себе миску и навалила в нее оладьев с горкой. Жрать после марш-броска по лесу хотелось страсть.
«Танька, поставь свои боты у печки, пусть сохнут, на вот тебе галоши, в них ходи», «Танька, бери ведро, воды надо принести с родника, Леся покажет», «Танька, дров принеси до печи, Леся покажет», «Танька, посуду вымой, вон тазик», Танька то, Танька это. Тетка гоняла меня как вшивого котенка по бане часа три. Миску оладушек я оплатила сполна.
Все время, пока я вихрем носилась по избе и по улице, мужик лежал под деревом на своем ватнике, уставя в синее небо штырь сивой бороденки, играл на гармошке «Прощание славянки» и пел:
В жопу клюнул жареный петух!
Не целуй ты меня по подмышкам,